Часть той силы
Шрифт:
– Почитывают, – ответил Ложкин.
– Жаль. Вот выросло еще одно поколение мямлей. Впрочем, можешь не прислушиваться к моим словам. В конце концов, мы здесь всего лишь портреты.
53. Портреты…
Портреты были одинакового размера, все в одинаковых рамах, все одинаково темные и написанные в одной манере. Чем больше портретов проходило перед его глазами, тем меньше внимания он обращал на них. Сейчас это были люди, слишком глубоко погрузившиеся в прозрачный сироп времени, люди, которых он никогда не знал, никогда не понимал и никогда не поймет. Люди, которым он обязан своим существованием на свете, но, тем не менее, далекие и чужие, как разбегающиеся галактики глубокого космоса.
Он все шел и шел, но галерея не кончалась. Она казалась бесконечной, а, возможно, и была таковой, хотя длина скалы снаружи была не больше ста метров. Эта завитая в улитку бесконечность одновременно и манила и раздражала, беспокоила и дразнила, потому что плавный изгиб коридора позволял видеть лишь один портрет перед собой, два справа и два слева. Переместившись на пятнадцать шагов, ты оказывался в той же ситуации, и только портреты становились иными. Люди на портретах были одеты необычно, имели необычные выражения лиц и странные позы. Они мало походили на привычные портреты из учебников, портреты людей прошлого. Они были слишком живыми и в то же время совершенно отличными от знакомых Ложкину людей начала третьего тысячелетия.
Он шел, размышляя о том, что сказал Василий. Было ли это правдой? А если было, то правильно ли поступил предок, не принял ли он решение слишком поспешно? И неужели мир вины родился вообще безо всякой вины? Кто виноват в тех несчастьях, что случаются с нами, если, добравшись до донышка всякой вины, мы видим, что и вины-то нет, а есть некоторая случайно сложившаяся неизбежность, своего рода смертельная болезнь судьбы, противиться которой мы не можем?
Довольно долго Ложкин шел, не останавливаясь, надеясь все же увидеть конец этой чудовищной выставки своих предков, но ничто не говорило о близости конца. Однообразие коридора изредка скрашивалось растущими у стен кустами протейника, самый высокий и пышный из которых доставал Ложкину до плеча. Возможно, если идти несколько лет, то доберешься и до динозавров, а потом до амеб, – подумал он. – Они ведь тоже были моими предками. А к глубокой старости можно зайти так далеко, что увидишь, как возникла жизнь на земле, и наконец-то разгадаешь эту великую загадку. На это дело не жалко потратить и жизнь, – впрочем, лучше бы взять с собой велосипед, так будет быстрее.
Два с половиной часа спустя Ложкин совершенно устал; он остановился и коснулся одного из портретов; изображенный человек ожил и гневно заговорил на незнакомом языке. Человек был босым и одетым лишь в плохо обработанную шкуру. За его спиной виднелась темная закопченная каменная стена. У него были длинные черные волосы и злые, но умные глаза. Он был довольно симпатичен. Ложкин попробовал объясниться с ним при помощи знаков, и даже добился кое-каких успехов. Потом он передохнул, перекусил, помахал рукой голодному предку, недвусмысленно указывавшему на свой рот, и двинулся обратно, но не потому, что утратил интерес, а потому, что со временем на стенах все чаще стала встречаться паутина. Эта паутина становилась все толще, прочнее и обширнее. Время от времени в ней появлялись висящие высохшие трупики странных полупрозрачных существ. Самый большой из трупиков был размером с новорожденного ребенка. Идти дальше Ложкин просто не решался. А еще ему казалось, что освещение галереи становится все более тусклым, однако, он не был в этом уверен.
К тому же, была пора возвращаться, для того, чтобы, наконец, сделать то, что он столько времени оттягивал, оставлял напоследок: коснуться портрета деда.
54. Портрет деда…
Портрет деда ожил примерно в половине восьмого вечера. Молодой человек на портрете вздрогнул и стал изменяться. Вначале менялось лишь выражение лица, становясь более осмысленным. Вскоре Ложкин понял, что человек на картине стареет. Через пару минут он стал знакомым седым и морщинистым стариком со злыми глазами.
– Что-то долго ты ко мне шел, – сказал дед. – Почему не распечатал письмо сразу?
– Так получилось, – смутился Ложкин.
– Я из тебя выбью эти штучки. Так у него получилось, посмотрите-ка на него! Я ждал тебя целую неделю, пацан. Если бы ты не был моим единственным внуком… Ну ладно, позже мы еще к этому вернемся, не думай, что я забуду. Сейчас время не ждет.
– Скоро заход солнца? – предположил Ложкин.
– Заход солнца тебе здесь не грозит, – ответил дед. – Сюда никакая нечисть не сунется. Конечно, если не заходить в галерею слишком глубоко. Там много чего есть, одни вертикальные пауки чего стоят.
– Вертикальные пауки? – удивился Ложкин. – Что это?
– Увидишь – узнаешь. Сегодня переночуешь здесь, а завтра пойдешь обратно. Будешь идти быстро и не во что не ввязывайся. Понял? Здешним воздухом опасно дышать. Ты заметил? Тебе придется провести здесь больше суток, а это по-настоящему опасно.
– Я знаю, – сказал Ложкин, – я начинаю думать и чувствовать, как ребенок.
– Такой была их первоначальная задумка, – объяснил дед, – наверняка эти маленькие дьяволы поработили множество планет, прежде чем появились у нас на земле. Они преподносят в подарок эту комнату игр, и каждый, кто побывает здесь, ненадолго чувствует себя вернувшимся в детство. Разумеется, людям это должно понравиться. Они возвращаются еще и еще; с каждым разом им нравится это все больше. Затем люди без возражений принимают идею бессмертия и превращаются в вечных детей. Таким образом, их цивилизация без единого выстрела поглощает нашу. Но это было лишь задумкой, на самом деле получилось не так.
За сто лет здешний воздух изменился. Сейчас человек, пробывший здесь достаточно долго, просто впадает в маразм, из которого выйти практически невозможно. Все дело именно в этом воздухе: для людей он ядовит. Три или четыре дня – и ты сходишь с ума. Шесть или семь дней – и ты труп. Поэтому я сказал, что ты должен спешить. Мне нужна твоя ясная голова.
– Нужна для чего? – спросил Ложкин.
– Ты воскресишь меня.
– Это возможно?
– Не зли меня своей тупостью! – возмутился дед. – Создал же ты для себя защитника. Почему же нельзя воскресить меня?
– Я должен вылепить вас из глины?
– Не совсем. Это было бы слишком просто. На самом деле человек не может воскресить умершего человека. Это ограничение, которое было наложено первоначально. Не знаю почему, но таких запретов много. То есть, конечно, они просто связали нам руки. Если бы могли воскресить себя, нам бы никогда не понравилась идея тысячелетнего детства. Воскрешать нам запрещено.
– Тогда как же мы это сделаем?
– Любой запрет можно обойти, – усмехнулся дед. – Нам ли, русским людям, этого не знать? Все очень просто: человек не может воскресить человека; но ты можешь вылепить того не-человека, который воскресит меня.
– Вылепить не-человека? Я должен это сделать?
– Да. Любое глиняное существо это не человек. Строго говоря, я тоже не буду человеком. Как и сейчас. Сейчас я просто информационный слепок, записанная матрица, с которой можно изготовить живую и дышащую копию. Но это волнует меня меньше всего. У меня будет прочное и долговечное тело, не подверженное болезням, внешне неотличимое от человеческого. А в этом теле будет моя душа, или, как минимум, разум. Этого достаточно.
– Достаточно, чтобы жить?