Часть той силы
Шрифт:
Внешне он был копией самого Ложкина, за одним исключением: он имел приросшие мочки ушей. Едва родившись, он сразу же ощупал свои уши и понимающе улыбнулся.
– Зачем ты сделал это? – спросил он.
– На всякий случай, чтобы нас не перепутали.
– Нас невозможно перепутать, – возразил Творец, – я бесконечно талантливее тебя. Я могу создать из глины все, и мне не нужно твое примитивное шаманство и курение благовоний.
– И все-таки, возможны разные ситуации.
– Понятно. Ты прав. Принеси мне что-нибудь из одежды. Я так понимаю, чтобы создан не ради искусства, а для определенной цели. Расскажи мне об этом. Мне хочется что-то сделать. Что-то создать. Для начала я бы создал женщину, сильную женщину, способную стать одновременно и матерью и любовницей. Мне нравятся
Ложкин подробно объяснил Творцу его задачу. Чем больше он рассказывал, тем сильнее хмурилось лицо Творца.
– Я понял, – сказал он. – После того, как я сделаю все, что от меня требуется, меня сразу же расплавят в печи. Мне даже не позволят сотворить большую женщину.
– Почему ты так решил? – удивился Ложкин.
– Ни один здравомыслящий человек не оставит в живых всемогущее существо. А я всемогущ, потому что могу вылепить все. Например, бога. Или твою смерть. Или партитуру симфонии, равной которой никогда не напишет человек. Я могу даже вылепить вирус, который за три дня уничтожит человечество. Как тебе такая перспектива?
– Ты не можешь вылепить такой вирус, – возразил Ложкин.
– Правильно, не могу. Как не могу вылепить беременную женщину и еще кое-что. Есть пределы и для меня. Но ведь это не меняет сути дела. Вы все равно меня убьете. Если не ты лично, значит, меня убьет тот, кого я создам.
– Я здесь не принимаю решений, – сказал Ложкин.
– Ты просто пешка?
– Да.
– А у пешки есть совесть? – спросил Творец.
– Это не имеет значения, – ответил Ложкин, я все равно ничего не могу для тебя сделать.
Он запер Творца в подвале, оставив ему ровно столько глины, сколько требовалось для работы. Ровно столько, и ни граммом больше. Восемьдесят три кило и четыреста двадцать грамм. Именно столько весил дед в момент своей смерти. Не зря старик в свое время требовал точно взвесить себя.
Меньшее количество глины не позволяло создать нужное тело, а большее – разрешало Творцу вылепить некоторые неожиданные бесплатные дополнения к этому телу, и этой возможностью Творец обязательно бы воспользовался.
Ложкин запер тяжелый замок на наружной двери, используя специальный ключ, изготовленный по рецепту деда. Все внутренние замки были заперты заранее такими же ключами. Затем выполнил еще несколько мер предосторожности, смысла которых не понимал. Возможно, что дед перестраховывается, но возможно, он был и прав.
Если все пойдет как нужно, к вечеру старик вернется домой. Приятного в этом мало. Старый безумец, одержимый мечтой о власти над миром. Хуже всего, что у него и в самом деле есть шансы этой власти добиться. Что будет завтра? Пойдет ли все так, как нужно?
Тревога не оставляла его. Вполне обоснованная тревога.
56. Тревога…
Тревога эта была связана с несколькими, очень серьезными вещами. Во-первых, с той присоской, которая так и продолжала торчать под кожей его плеча. В первые часы Ложкин еще надеялся, что присоска как-нибудь отпадет сама собой. Но теперь он видел, что присоска не только не собиралась отделяться, она, напротив, внедрялась глубже и, кажется, даже увеличивалась в размерах. Это означало одну простую вещь: брызгун так и не отпустил свою жертву. Что делать с этим дальше, Ложкин не знал, просто не имел понятия. Если присоска продолжит расти и буравить плоть, то смерть может наступить в течение дней или недель. И это лишь в том случае, если она не ядовита, а иначе – быстрее. Второй причиной для беспокойства было предсказание, сделанное демоном. Меньше месяца на этом свете – это совсем мало; допустим, кое-что еще можно успеть, но какой в этом смысл, если все, что мы успеваем, исчезает вместе с нами, по крайней мере, для нас? И, даже если есть мир по ту сторону смерти, чем, при большом желании, всегда можно себя утешить, и ты остаешься существовать без этого мира точно так же, как этот забывчивый мир остается жить без тебя, то это ничего не меняет. Потому что лишь смерть любви имеет ужасный вес, а все остальное – это как сломать сухой
Терзаясь такими мыслями, Ложкин одновременно понимал, что сам факт того, что он думает об этом, и не может перестать думать, означает, что старуха с косой уже стоит совсем рядом, пока невидимая, задрапированная разноцветными складками беззаботного мироздания, но древнейший и сильнейший из инстинктов уже ощущает ее хищную близость.
Он вышел в город, чтобы купить продуктов. Город жил своей обычной жизнью, вялой, как лежалый помидор; люди ползали по улицам как мухи, здоровались, радостно матерились, расспрашивали о здоровье каких то тусклых Дим и Петь. Впрочем, в тот день говорили еще о новых замечательных, по причине отдаленности, терактах, упавших самолетах и прочих потрясающих безобразиях, мелькающих вдали, как едва заметные тени акул мелькают в глубине, медленно, но верно приближаясь. В этот день с Ложкиным стали здороваться соседи и даже незнакомые ему люди.
Он шел по душной улице, заключенный в герметичный прозрачный шар своих мыслей, думая о скорой смерти, обещанной демоном, не замечая ничего, кроме жары, – и вдруг остановился оттого, что с ним поздоровались. Он ответил на приветствие и пошел дальше. Вскоре с ним поздоровались еще раз. А потом поздоровалась и продавщица в магазине, что наполнило его сердце странной и теплой гордостью. Гордостью не без верноподданнического оттенка, как у малыша, которого заметила учительница. Вначале он рассердился на себя за это, но затем понял, что это лишь следствие отравленного воздуха, которым он долго дышал.
Город признал его своим. И не просто своим; женщины во дворах показывали на его пальцем и делали жесты, означающие: "да, да, это на самом деле он".
Затем к Ложкину неожиданно подошел мальчик лет семи и попросил излечить его от хронического гайморита и синусита.
– Мама сказала, что вы можете вылечить от чего угодно, – конфузясь, сообщил мальчик.
Ложкин отвел ребенка поближе к кустам и достал футляр с жалом сморва.
Любые слова, которые я скажу сейчас, – подумал он, – отпечатаются в его мозгу навсегда и станут руководить его поступками. Слова, сказанные в момент укуса сморва, становятся жизненными убеждениями. Это на самом деле огромная власть. Но как использовать ее не во вред, а на пользу? Приказать ему не творить зла? Но человек часто путает добро и зло. Приказать ему не убивать и не воровать? Но слишком мала вероятность того, что передо мной будущий убийца или вор. Сказать: "не прелюбодействуй"? Но в наше время это просто смешно. Может быть, просто промолчать, упустить эту возможность? Дед бы поступил проще: попытался бы сделать из ребенка своего врага или приспешника. Все мы часть той силы, что стремясь ко благу, творит лишь зло, – снова подумалось ему. Я уже сотворил столько зла, что самым разумным было бы вообще ничего не делать. Просто ничего не делать? Брать косу и идти косить, вместо того, чтобы действовать, как поступал бородатый граф? В этом что-то есть. Но, если мы ничего не сделаем в своей жизни, то не лучше ли было бы, если бы вообще не рождались на свет?
– И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бей по голове, – сказал Ложкин, не придумав ничего лучшего. Глаза ребенка на мгновение помутнели, впитывая приказ. – И никогда не будь сволочью, – добавил он. – Просто не будь ею, вот и все. И последнее. Запомни меня. Запомни, что я был.
– Запомню, – сказал мальчик.
– Все, теперь у тебя больше не будет гайморита и синусита. Эта штука отлично лечит.
Дома он включил телевизор и до самого вечера смотрел детский канал, искренне радуясь знакомым мультфильмам. Отрава подземелья все еще бурлила в его мозгу, однако, ясность разума восстанавливалась. Одно за другим, одно за другим включались привычные для него внутренние рубильники сознания: возвращалась сосредоточенность, настойчивость, широта внимания, уверенность в себе; затем вернулся и расправился постоянный фон сексуальности, на котором, как на теплом желтом бархате, мягко возлегают любые мужские желания и мысли. Ложкин улыбнулся, приветствуя это возвращение.