Часть той силы
Шрифт:
Он пошел дальше, но песок становился все мягче, и поднимать ноги с каждым шагом становилось тяжелее. Наконец, он споткнулся и упал. Он лежал с закрытыми глазами, ощущая, как все сильнее кружится голова. Внутренняя чернота вдруг начала прорастать во все стороны разноцветными сказочными тоннелями, запутанными и повторяющимися, как картинки калейдоскопа. Вдалеке послышался вой, и Ложкин успел удивиться тому, что звук этот тоже был разноцветным, и тоже прорастал в разные стороны. Было в этом нечто страшное и потустороннее, столь страшное, что отчаянным усилием он заставил себя открыть глаза.
Пустыня исчезла. Он увидел, что сидит на диване с потухшей сигаретой в руке. В соседней комнате гремит включенный телевизор. Он знал, что там, перед телевизором, сидит Эрика, все еще живая девушка, которая обязательно умрет через несколько дней. Он знал это, но ничего не мог с этим поделать. У него не было никакой силы в этом мире. Он был лишь наблюдателем.
Он встал, бросил окурок на пол и вспомнил, что на самом деле его зовут Андрей Ложин. А никак не Ложкин, хотя до сих пор он был уверен в обратном.
Он был очень зол. Настолько зол, что мог сорваться в любую секунду. Он был просто переполнен той странной разрушительной мощью, которая заставляет с извращенным удовольствием крушить и уничтожать все самое дорогое, что ты сумел создать в своей жизни. Счастливы те, кому незнакомо это чувство. Он бросил окурок на пол, и ему стало чуть легче. Затем ударил кулаком в стену, но это не принесло облегчения.
– Сволочь, – тихо сказал он.
Он имел в виду Эрику. Эта странная женщина, которую он и любил и ненавидел одновременно, имела удивительный дар, особую проницательность; она безошибочно находила все слабые и незащищенные точки в его душе, в которые можно было уколоть. Находила и колола именно туда, с той изощренностью, которой могли бы позавидовать средневековые мастера пыток.
– Что, легче стало? – весело крикнула Эрика из соседней комнаты.
Он подошел и встал в дверном проеме.
– Если ты еще раз позволишь себе так отозваться о моей матери…
– Ой, прости, я знала, что ты маменькин сынок, но не знала, что до такой степени… Все, проехали. Иди, газетку почитай.
– Нет, я не буду читать газетку! – взорвался он. – Я тебе еще скажу о твоем братце придурке.
– А это ты ему сам скажи, – не растерялась Эрика, – а то ты смел только передо мной. Скажи ему сам, и получи в морду, как настоящий мужик. Что же ты не скажешь?
Брат Эрики, Рустам, был тяжелым и странным человеком. Он проработал в милиции несколько лет, но затем не смог пройти медкомиссию и был уволен. Не прошел он именно психиатра. Конечно, Рустама нельзя было назвать ненормальными, но была в его характере особенная тяжелая вязкость, которая обволакивала тебя, как теплая смола. Иногда он говорил странные вещи, отпускал странные шутки, понятные только ему самому, издавал громкие нечленораздельные звуки. Иногда он подходил, наклонялся, брал тебя за пуговицу рубашки и начинал рассказывать такое, от чего хотелось просто вырваться и сбежать.
– Почему ты такая сволочь? – спросил он. – Тебе это доставляет удовольствие? Эти наши отношения?
– Ой, только не надо, а то я сейчас расплачусь, – ответила она. – Ты просто не умеешь обращаться с женщинами, поэтому они и садятся тебе на голову. Другой бы давно поставил меня на место.
– Я тебя убью, – сказал он.
– Да? Убей, задуши, как Дездемону, это будет твой первый в жизни мужской поступок.
Она встала и подошла к нему, нагло глядя прямо в глаза. Она стояла всего в полутора метрах. Казалось, что она на самом деле хочет, чтобы он бросился на нее, ударил, изувечил, убил, уничтожил.
– Ты никогда этого не сделаешь. Не расстраивайся, все утрясется. Тебе нужна женщина, которая будет тобой командовать, поэтому ты и выбираешь таких, как я. Поэтому ты и держишься за юбку своей мамочки. Пойди, в самом деле, остынь, почитай газетку.
– Если ты будешь продолжать это, если это будет продолжаться, то я тебя и вправду убью, – сказал он. – Сегодня ты была на волоске.
– Я знаю, – ответила она, – но тем и отличается настоящая женщина, что знает, где остановиться. Я тебя люблю, и буду любить тебя, даже если ты будешь меня убивать.
– У тебя не будет такой возможности. Я ухожу.
– Надолго?
– Навсегда, – ответил он.
– Ты вернешься.
– Нет.
– Ты обязательно вернешься, – спокойно сказала Эрика и продолжила смотреть телевизор. Телевизор показывал забавных животных планеты, прерываясь на хохот в самых тупых местах. Краем сознания он отметил, что Эрика на самом деле смеется, ничего никому не демонстрируя, с очаровательной наивностью ребенка.
В тот вечер он ушел, не собираясь возвращаться. Мела пурга, и ветер был холодным и острым, как сталь ножа. Под фонарями проносились колышущиеся белые простыни снега. Он расстегнул куртку, потому что ему было и жарко и холодно одновременно. Сейчас он хотел простудиться и умереть, так же как в детстве хотел простудиться и не пойти в школу. Просто умереть, – это бы решило все проблемы. Только смерть была выходом; другого выхода он не видел. Этот постоянный садизм был так же неотделим от Эрики, как ее смелые глаза или как соломенный запах ее волос. Она могла быть хорошей и нежной, она умела быть преданной и мягкой, но только в постели. Когда наступало утро, она вновь становилась собой, зловредной садистической стервой, которую долго не выдержит ни один мужчина. Но он любил ее. И с этим ничего нельзя было поделать.
Следующие дни она звонила ему без перерыва. Звонила до тех пор, пока он, наконец, согласился встретиться. Она пригласила его на каток, но он даже не взял коньки и опоздал на двадцать минут. Она послушно ждала его, сидя в коньках на большом гранитном выступе, похожем на подоконник. Она казалась такой послушной белой лапочкой, что впору умилиться и расплакаться. Потом она села в машину, а через десять минут в них врезался грузовик, и ее больше не стало. Она умерла с большими глазами, полными слез. И хуже всего было то, что он не знал, была ли ее смерть случайной, или он специально убил ее.
С тех пор в его жизни осталось нечто такое, чему нет названия: это была не боль, не тоска, не память и не угрызения совести, это было такое чувство, словно ты просыпаешься утром, и видишь, что у тебя в животе дыра, в которую свободно можно просунуть кулак. Или два кулака, если постараться. Совершенно особенная, отчаянная пустота.
82. Пустота…
Пустота не исчезла и тогда, когда Ложкин очнулся. Вокруг снова была пустыня. Он лежал на песке. Всего в нескольких сантиметрах от его лица торчала кисть человеческой руки, от которой остались лишь кости и несколько засохших связок. Еще один человек, пришедший сюда давным-давно, и убивший себя, не вытерпевший внутренней боли. Что он увидел в этой пустыне? Почему нам так больно жить?