Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Когда ему исполнилось четырнадцать, они послали его на море{81}. Они не сделали ему ничего плохого — только помешали стать часовщиком. Он-то надеялся, что они не будут возражать. И потому с десяти лет по утрам, до начала школьных занятий, разносил молоко. Ставил людям, под сонные двери, бутылки со свежим холодным молоком и с густыми желтовато-вязкими сливками. А после занятий мыл бутылки, из которых уже исчезли свежее холодное молоко и желтоватые сливки. Закатав рукава и повязав себе фартук из мешковины, закреплявшийся на шее шнуром, он стоял перед большой лоханью, наполнял бутылки бурливой клокочущей водой и заталкивал в открытые круглые горлышки, взбалтывая воду, щетку на рукоятке из скрученной проволоки — заталкивал эту щетку до самого дна; заталкивал, взбалтывая воду, до самого дна мира. Он ударял в дно сильными обнаженными руками — держащими щетку, и поворачивающими ее, и взбалтывающими воду. Бутылку за бутылкой очищал он от остатков коровьего молока и коровьих сливок, а потом ставил бутылки, чтобы с них стекала вода, чтобы они высыхали. Это приносило ему один талер в неделю. Один красивый круглый талер. Один серебряно-сверкающий коровье-молочный талер. Но еще лучше, то есть полезнее для здоровья, что он — сирота, внебрачный осиротевший ребенок уборщицы, ведь мать его умерла, отец тоже умер или пропал
Жена торговца молоком, молодая толстая стерва, периодически щупала ему ребра: хотела знать, прибавил ли он в весе. Когда она убеждалась, что сало и не собирается к нему прирастать, она намазывала ему горбушку маслом и клала сверху сыр. Она унижала его. Она говорила: «Я бы, будь я такой тощей, вообще бы стыдилась выходить на люди». Для него это было горькой обидой, потому что он почти всегда чувствовал голод: ему лишь изредка позволяли наесться досыта. «Но ты хорошенький, — говорила она примирительно и щекотала ему шею или бедро, — иначе мы бы не использовали тебя в качестве разносчика». Он помнит, как однажды выпил целый литр сливок, фактически краденых, потому что по непостижимой причине этот литр — после того как он разнес молоко — оказался лишним. От страха и угрызений совести он целую неделю не спал по ночам. Он решил признаться в краже. Но ему не хватило мужества. Тот случай, видимо, нескоро и лишь мало-помалу потерял для него свою актуальность.
Из-за бутылок постоянно возникали неприятности, потому что стеклянные бутылки легко разбивались. Часто, когда он забирал их от дверей покупателей, на них уже имелись трещины. Он не всегда замечал это сразу. Но даже если и замечал, что толку: покупатель говорил, что получил бутылку именно такой, уже треснутой. По-другому не получалось: каждый раз все считали, что бутылки разбил именно он, когда их ополаскивал. Жена торговца молоком очень сердилась, когда речь заходила о порче бутылок. Она осыпала мальчика упреками, как только обнаруживала битое стекло или трещины. Она с мучительной для него тщательностью все контролировала. Поначалу он плакал, когда случалась такая неизбежная неприятность. Позже он перестал плакать: осознав, что это судьба бутылок — разбиваться или терпеть какой-то другой ущерб. Однажды он даже услышал, как торговец молоком сказал: «Надо все же учитывать определенный процент потери бутылок». Потеря бутылок… Терялись, среди прочих, и те бутылки, что были наполнены свежим холодным молоком. Двойная потеря… Когда в первый раз случилось такое, что он выронил из рук наполненную бутылку, это было ни с чем не сравнимым несчастьем. Несчастьем, которое невозможно измерить теми бранными словами, которые мальчику пришлось выслушать, и полученными оплеухами.
Но разносчик молока тоже мало-помалу взрослеет и становится равнодушным. Он работает, он зарабатывает себе на жизнь. Один серебряный талер и семь литров молока в неделю. Парного молока он не любил.
Сегодня в своем почтовом ящике, у проселочной дороги, я обнаружил письмо. Письмо от Кастора. Я тотчас дрожащими руками разорвал конверт. Сердце в первые секунды колотилось так сильно, что я не разбирал букв. Бумага, на которую в полную силу светило солнце, показалась мне черной. Я отошел на несколько шагов, прислонился к дереву и попытался убедить себя, что нужно сосредоточиться. Радость, шок от неожиданности, страх, что полученное известие разрушит мои надежды — все это будто оглушило меня.
Вот текст письма:
«Дорогой господин такой-то, дела мои настолько хороши, насколько это вообще возможно для человека, находящегося на службе; но все-таки я связан обязательствами. Поэтому я не могу тотчас откликнуться на Ваше предложение посетить Вас, хотя оно и пробудило во мне тягу к путешествиям. Я медлил с ответом, надеясь, что здесь произойдут перемены, которые освободят меня, по крайней мере на короткое время. Не исключено, что я держал Вас в неведении слишком долго и сам прошляпил открывшуюся передо мной возможность. Но хотя до сих пор в моем положении ничего не изменилось, я с несомненностью вижу, что в скором времени это произойдет. Поэтому я имею смелость сообщить Вам, что я приеду. Ваше предложение — возместить мне расходы на поездку — является приятным дополнением к Вашему требованию. Ничто больше не препятствует моему решению, кроме того, что я здесь должен дождаться некоего события, которое может произойти уже завтра, но, скорее всего, случится лишь через несколько месяцев. Поэтому я мало что могу сказать о сроке приезда: знаю лишь, что не позволю принудить себя ждать еще целых полгода. Я не буду больше писать Вам по этому поводу. Просто в один прекрасный день объявлюсь у Ваших дверей.
И приписка:
«Обстоятельства вынуждают меня попросить Вас, чтобы Вы не отвечали на это письмо».
Красивый разборчивый почерк. Неожиданно безмятежный на первый взгляд. Но чем дольше я смотрю на письмо — я прочел его уже раз десять или двенадцать, — тем с большей несомненностью убеждаюсь, что от него исходит совершенно непонятное для меня ощущение тревоги. Я пытаюсь этому противодействовать. Мое восприятие в данном случае несовместимо с каким бы то ни было трезвым подходом. Я мечтал об этом письме с неестественным пылом. И это неизбежно меняет — в моем сознании — как почерк, так и содержание. Я узнал из письма, что Кастор приедет, если судьба не будет ему препятствовать. И это известие наполняет меня дикарской радостью. Но в письме содержатся и намеки, которых я не понимаю. Имя судовладельца не упомянуто; тем не менее у меня возникает искушение связать с ним, по крайней мере, приписку. Я, наверное, не должен отвечать, потому что было бы нежелательно или обременительно, если бы судовладелец узнал, что между мною и Кастором существует какая-то связь. Возможно,
Я сказал себе: едва ли не любое письмо, которое кто-либо когда-либо получал, наполнено такими неясными намеками. Часто на это вообще не обращают внимания и просто принимают к сведению непонятное, надеясь, что рано или поздно оно разъяснится. Мы понимаем, даже если не задумываемся об этом всерьез, что каждый пишет письмо, исходя из обстоятельств, в которых живет, и при этом, как правило, забывает, что адресат письма не знает этих обстоятельств совсем или знает их лишь поверхностно. Порой в рассказе не хватает лишь какой-то мелочи, и все же этого достаточно, чтобы в содержании письма образовалась ощутимая лакуна. В моем случае мне не хватает буквально всего. Я не знаю, как устроена совместная жизнь Кастора и его хозяина. Я вообще не знаю, живут ли они по-прежнему в одном доме. Кастор даже обратного адреса на конверте не написал. И я не могу не предположить, что он сделал это намеренно: желая подчеркнуть, что я не должен ему отвечать. Правда, мое первое письмо все-таки добралось до него: но, может, оно добиралось длинным кружным путем и нашло адресата лишь благодаря находчивости почтальонов.
Я должен смириться с такого рода неточностями. И каждый сказал бы, что это не столь уж трудно, потому что известие, пришедшее ко мне, по-преимуществу радостное: это, можно сказать, нежданное счастье. Мое одинокое будущее теперь просветлело. Вопросы и сомнения, которые мучительно стискивали мне грудь, потому что внутри меня не могли найти разрешения, я теперь смогу обсудить с другим человеком. Я чувствую себя так, будто сама Справедливость постучалась в мою дверь: та Справедливость, в которую верят дети и чья призрачная фигура иногда завлекает поэтов на ложный путь. — Я утратил внутреннее равновесие. В моей радости угнездилось неудовольствие. Я еще раз пытаюсь сообразить, какое именно неотступное подозрение стало причиной того, что я так пылко мечтал о визите Кастора. — А ведь оно, это подозрение, по сути, уже опровергнуто.
Тутайн умер в октябре, в возрасте сорока двух лет, за два года до истечения срока давности совершенного им преступления. Ио той весной ожеребилась маленькой кобылой, которая обещала стать такой красивой и нежной, что Тутайн не захотел с ней расстаться и вместо нее продал ее мать. Выбрать имя для молодого животного оказалось непросто, потому что Тутайн настаивал: имя должно содержать в себе гласные имени матери. Ио в то время еще оставалась ценной кобылой, привлекательной для покупателей благодаря своей плодовитости и качественности потомства. Наше состояние, хотя мы вели простой образ жизни, уменьшилось; и деньги, полученные за Ио, пришлись очень кстати. Предыдущей осенью и в первые погожие недели новой весны мы опять посадили семь тысяч дубов{82}. Вторая часть моей симфонии, СВЕТ БЕЛОЙ ЛУНЫ, была завершена.
Тот год протекал для нас так же, как и все прочие годовые циклы на острове. Тутайн радовался Илок, ухаживал за ней терпеливо и ревностно — таким терпеливым и ревностным может быть только любящий. Я же, со своей стороны, радовался, видя, что кобыла отвечает ему симпатией. — Наступила осень. — Это красивая, умиротворяющая пора, несмотря на бури и ливневые дожди. Луга еще зеленели; но листва на деревьях изменила окраску и частично облетела под ветрами. Дом был нашим прибежищем. Как же нас утешал этот дом: дом, отмеченный печатью Не-Бренного, с желтыми стенами, обращенными к востоку и югу, и серо-гранитными, обращенными на север и запад! Ветер свистел, огибая углы, и шебуршился под черепицей. Дождь барабанил по окнам и крыше, превращаясь в водяную пыль… Все то же самое или похожее, год за годом. Я слышу голоса текучего воздуха. Ночью они становятся громче. Я зажигаю свечу и прислушиваюсь. Слов я не могу разобрать. Но поскольку рядом присутствуют рты, которые раскрываются, я ощущаю свое одиночество уже не столь глубоко. Я, можно сказать, осчастливлен такими разговорами, ибо они поглощают пугающие мини-шумы тишины: треск балок и едва заметное подрагивание стен, когда далекое землетрясение или управляемые луной морские потоки колышут скалы, на которых эти стены стоят. — В печи уже пылал огонь; теплый, слегка отдающий гарью воздух сообщал ощущение защищенности. Мир царил в комнатах, а снаружи — влажный шум. Тутайн отправился в город, чтобы сделать маленькие закупки. Он вернулся домой насквозь промокшим. Было уже совсем темно, и он сказал, еще стоя в сенях, что на обратном пути упал в лужу. Я удивился. Он повторил, что так уж оно получилось: он, наверное, мало обращал внимание на дорогу… или всему виной темнота, попадавший в глаза едко-холодный дождь… В комнате он сел на стул и признался, что его знобит. Я помог ему раздеться, растер его полотенцем, принес чистую одежду. Мало-помалу он согрелся. Мы с ним поужинали. И потом, убрав со стола посуду, тихо сидели на стульях, прислушиваясь к дождю, который, затихая, все еще налетал порывами, волна за волной.