Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Сгрузить медный контейнер мне удалось без особых трудностей. Он весил, наверное, килограмм восемьдесят. Длинный, но удобный в обращении… Хуже получилось с ящиком из тикового дерева. Не только потому, что из-за красиво отполированных внешних стенок он требовал бережного обращения, — его вес был наверняка вдвое больше, чем у медного контейнера. Поскольку я никаким образом не мог бы его удержать, пришлось сделать так, чтобы он соскользнул на мешковину. В дом я его затащил, предварительно подстелив солому. Работа, которая меня ожидала, была немаленькой. Дно деревянного ящика я укрепил тяжелыми, специально мною купленными латунными винтами; более слабые винты, использованные корабельным плотником, я удалил. Крышку я тоже примерил, просверлил в ней дырки и подчистил их. Было три часа ночи, когда я прервал работу. К этому времени я просверлил около сотни дырок и закрутил половину винтов, чтобы укрепить дно.
Я задумался о завтрашнем дне: что мне предстоит заняться пайкой, в которой я смыслю еще меньше, чем в столярном деле. Но я был настолько измотан, что грядущие трудности вызывали у меня только смутное ощущение грусти, жалости к себе и неудовлетворенности, которое могло относиться как к отсутствию у меня нужных ремесленных навыков, так и к смерти Тутайна. Я не мог разграничить свои душевные импульсы. Я в очередной раз должен был покорно принимать мысленные картины, которые выплескивал на меня заброшенный в бодрствование сон: картины из неисчерпаемого хранилища воспоминаний — и древних, тысячелетней давности, и новых, но тоже забытых и уже таких старых, как все перезревшее и выдохшееся. — Я улегся в кровать; опять встал, выпил коньяку; почувствовал, как алкоголь обжег мне глотку; вернулся в кровать и заснул. Больше того — сновидение
От стыда быть тем, кто я есть.
Несмотря на это ужасное падение в прошлое (но и будущее — ближайших тысячелетий — там, возможно, тоже присутствовало, поскольку я припоминаю, что с моим телом произошли радикальные метаморфозы: вместо ступней у меня появились мясистые культи, глаза скрылись под каким-то покровом, а рот больше не ощущал вкуса хлеба, ибо отсутствовали как зубы, так и слюна; вообще отсутствовало многое, что в бодрствующем состоянии было для моего тела привычным и само собой разумеющимся), я проснулся на следующее утро отдохнувшим. Мое сознание было ясным и свежим. Трудности, меня ожидавшие, я сумел уменьшить с помощью разума, а то, что осталось, рассмотреть как задачу для деятельности, которой ничто не препятствует. Я нашел, что самую трудную часть своего намерения уже осуществил, — и потом это подтвердилось. С основами паяния я был знаком. Так что я протравил отогнутый край медного контейнера и внутренний периметр крышки азотной кислотой — чтобы удалить оксидные слои, — поскоблил эти места железом, опять протравил, сполоснул водой и начал лудить очищенные поверхности: то есть с помощью паяльной лампы накапывал сверху стеарин и олово, которые при соответствующем нагревании сплавлялись с медью. Вскоре белый металл уже сверкал, контрастируя с медью, на дважды четырех краях крышки и отверстия. Я сделал паузу, покормил животных, сам пообедал. Потом открыл запертую дверь, задвинул контейнер в комнату к мертвецу. На Тутайна я больше не смотрел. Он был мумией, белым свертком. А контейнер я поставил наклонно, отверстием вверх. Я поднял Тутайна. Он показался мне твердым, одеревенелым; только внешняя поверхность, состоящая из многих слоев ткани, эластично поддавалась нажиму моих рук. Тутайн не был легким, хотя умер как очень худой человек. Кости у него всегда были тяжелыми, а я своими химикалиями еще больше его утяжелил. Я засунул его, головой вперед, в медный контейнер. И с удовлетворением отметил для себя, что он нигде не упирается неподобающим образом в стенки и все же заполняет пространство почти целиком. Я начал тщательно перемешивать в чане глиняную пыль — примерно две трети всего запаса — с большей частью имеющегося у меня тиллантина. Потом заполнил этой смесью свободное пространство в контейнере. По ходу дела я перевернул Тутайна на живот, чтобы и спина его получила подстилку из глиняной муки. Человек не ведает, что творит. Я не задумывался о том, не обглодает ли ненасытный яд всю плоть с костей умершего. Мне это было, в общем-то, всё равно. Главное, я теперь не боялся появления гнили: потому что буквально набил контейнер антисептическим веществом. Под конец я крепко утрамбовал наполнитель вокруг подошв мумии. Не успел я — примериваясь — положить крышку, как в голове у меня мелькнула новая мысль. Я прошел к себе в комнату, разыскал обломок тазовой кости Аугустуса; внимательно рассмотрев эту кость, завернул ее в носовой платок и положил к ногам Тутайна в контейнер. Я крепко утрамбовал ее, вместе с остатками ядовитой глиняной муки, и закрыл отверстие подходящим по размеру куском дерева. Потом положил сверху медную крышку: закрепив, чтобы не упала, веревками и несколькими каплями олова. Запаять этот гроб — рассуждая теоретически — было несложно: требовалось лишь привести контейнер в вертикальное положение и закапать в пазы между крышкой и стенками горячее олово. Между тем поставить гроб прямо мне удалось далеко не сразу и только с помощью рычагов, чурбанов, ящиков. Зато когда я нагрел паяльную лампу, медь и олово, мне не понадобилось много времени, чтобы закрыть последнюю щель. Позже эта щель, которая в сумеречном предвечернем свете казалась черной линией, вновь и вновь возникала у меня перед глазами — и когда я спал, и когда бодрствовал; но она преобразилась в глубокий длинный ров, внезапно наполнявшийся потоком белейшей ртути.
Так я отделился от него безвозвратно. Поток белейшей ртути, который никто не способен переплыть, разделяет нас{89}. В тот день я радовался белому плавкому олову — и обоснованной надежде на то, что загнутые медные края, вместе с загнанным между ними припоем, обеспечат полную герметичность. — — — — — — — — — Я уложил стоявшего вертикально Тутайна. Теперь я осознал, что предмет, с которым мне еще предстоит иметь дело, становится все тяжелее и уже превосходит меру отпущенных мне сил. Все-таки я чувствовал некоторое удовлетворение, оттого что первая часть погребения завершилась. — Стол, на котором прежде я бальзамировал мертвое тело Тутайна, насквозь пропитался жидкостью и пришел в негодность. Я решил разломать его и сжечь, вместе с тряпками. Это было последнее, чем я занялся в тот день. (Я ведь прежде потратил несколько часов на размельчение остатков кирпича и еще больше часа — чтобы поставить контейнер вертикально, а потом вернуть в горизонтальное положение.) — — — — — — — — — — — — — — На следующий день я покончил с последними работами, касающимися погребения. — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — Я вылил целое ведро кипящего черно-пузырчатого дегтя в деревянный ящик, прежде выстелив его дно разрезанной на полосы мешковиной. Деготь быстро затвердел, образовав слой с жутковатым зеркальным блеском. После того как он совершенно остыл, я затащил деревянный ящик по дорожке из соломы в комнату Тутайна и перевернул набок. Контейнер с трупом Тутайна я установил параллельно; перевернул и его, чтобы он был обращен к ящику соответствующей боковой стороной; поднял его на колоды, соответствующие толщине тиковых досок, — и потом с помощью железного гвоздодера задвинул в деревянную оболочку-саркофаг. Задача перевернуть ящик, чтобы он занял подобающую горизонтальную позицию, оказалась достаточно трудной: ведь теперь его вес увеличился вдвое. Мне опять пришлось применять рычаги и разные мелкие приспособления, то есть компенсировать изобретательностью нехватку у меня физической силы. Благодаря соломенной дорожке на полированной поверхности ящика остались лишь неглубокие царапины. Теперь я пододвинул медный контейнер так, чтобы расстояние от его боковых стенок до внешнего гроба везде было примерно одинаковым. Это расстояние не превышало одного сантиметра. Верхняя поверхность медного контейнера тоже почти доставала до верхнего края деревянного ящика. Я опять довел деготь до кипения и залил им боковые пустоты. Потом — вскипятив уже четвертое ведро с клейкой массой — я покрыл жидким дегтем верхнюю поверхность медного гроба, заполнив деревянный ящик почти до края. Теперь ящик превратился в троговую долину, заполненную черным льдом{90}.
Тутайн еще больше от меня отдалился. Только разум подсказывал: он еще здесь, ты сам уложил его сюда. — Остатки чадящего корабельного дегтя я вылил в троговую долину, переполнив ее. Затем положил сверху крышку, стараясь, чтобы она, по возможности, прилипла к дегтю. С величайшей поспешностью я ввинтил в дерево первые шесть винтов; потом, уже не торопясь, — остальные
На последних двух десятках страниц «Свидетельства» попадается удивительно много вычеркнутых фраз и кусков текста, намеренно сделанных нечитаемыми. Речь идет, очевидно, об отрывках, вычеркнутых задним числом, а не о вариантах формулировок, ставших излишними, — потому что зачернение выбракованных слов и строк осуществлялось применительно к каждой букве, очень тщательно. Тем не менее там имеется еще и такая вставка:
(Я уже не понимаю, почему собирался вырвать предшествующие страницы. Они никого особенно не взволнуют. — Этот поворотный пункт моей жизни… — — На протяжении многих недель меня преследовал глупый страх, что гроб Тутайна начнет источать зловоние.)
Прошло не больше нескольких часов после того, как я покончил с захоронением или отведением места для Тутайна (называйте это как хотите), — все следы своей деятельности я ликвидировал, двери и окна открыл, жеребенка выгнал на еще влажный от росы, мерцающий под пасмурным небом луг, — а мне уже нанесли визит. Я так испугался, что задрожал всем телом. Дурная совесть во мне (но что значит дурная совесть?) сильнейшим образом обнаружила свое присутствие: я чуть не выдал себя. Но человек, показавшийся в дверях, был другом, моим благожелателем. Это был ветеринар. Льен{91}.
Мне еще не представлялся случай вспомнить о нем в этих тетрадях, хотя в последние годы мы, я имею в виду Тутайна и себя, периодически с ним встречались. — Если ты держишь лошадь, то стараешься как можно скорее и основательнее справиться со случающимися у нее недомоганиями, потому что у животных любая болезнь — это прямой путь к смерти. У животных по морде можно прочесть, что они, в отличие от нас, никогда не воспринимают болезнь как очищение; при первых серьезных недомоганиях (слабую боль они в себе подавляют), причины которых чаще всего им неизвестны, животные отказываются от всякой надежды, что смогут жить дальше. А недомогания у домашних животных (как, впрочем, и у живущих на воле) отнюдь не редки. — Нашу Ио, правда, судьба оберегала оттого, чтобы качающийся у нее в животе детеныш занял неправильное положение и в результате в процессе родовых схваток всего за несколько минут принес смерть себе или матери. Но Ио страдала — по крайней мере, в последние месяцы беременности — от частых приступов подагры. Жалобные стоны по ночам в завершающий период вынашивания, можно сказать, относились к телесным проявлениям ее характера. Как правило, такие приступы бывали легкими и прекращались, стоило кобыле немного поваляться и выпустить из кишечника газы. Но у нее случались, в молодые годы, и опасные осложнения. Тогда, даже если мы выводили лошадь из конюшни и заставляли двигаться, это не помогало: потому что она норовила упасть на землю и колотить в воздухе ногами. Порой, прежде чем мы успевали обнаружить болезнь, Ио уже лежала в стойле, ничего не соображая от боли, и подниматься вообще не хотела. Мне приходилось бить ее палкой (что я позволял себе только при таких оказиях), а Тутайн тем временем дергал вверх ее голову, чтобы она, в результате этих мучений, поднялась и Тутайн мог, до прихода ветеринара, ездить на ней или водить ее на поводу, заставляя все время находиться в движении. Льен — если, конечно, был дома — появлялся, днем или ночью, так скоро, как это позволял его автомобиль. — Нам Льена порекомендовали как дельного врача. Мы вскоре поняли, что он человек хотя и учтивый, но свободный от предрассудков. Его ремесло или искусство не суживалось рамками какой-то одной научной школы, и еще того меньше — ежедневным общением с крестьянами. Он был, в хорошем смысле, современен. Он не верил ни в жизненный опыт, ни в теории. То и другое его разочаровало. Он видел, как концепции и методы в его профессиональной сфере постоянно меняются, и понимал, что новые знания в большинстве своем ничуть не более надежны, чем старые. Он — как, наверное, каждый врач, который ежедневно имеет дело в основном с типичными острыми заболеваниями, без возможности вступить в какой-то духовный или душевный контакт с больным (у него больными были животные), — предпочитал сильные средства: яды, хирургическое вмешательство и гормоны. Он, впрочем, не пренебрегал и таким вымирающим феноменом, как мудрость старых пастухов.
Он иногда брал нас с собой, в своей машине, к какой-нибудь свинье, которая принесла двенадцать или пятнадцать поросят, но не имеет в вымени ни капли молока.
И однажды сказал, пока готовил шприц для такой свиноматки: «Смотрите на часы: через пятьдесят четыре секунды у нее появится столько молока, что оно само будет брызгать из сосков». Льен собирался применить какой-то гормон, а пятьдесят четыре секунды, как он объяснил, это время, за которое кровь совершает полный оборот. Наш друг немного ошибся: прошло добрых две минуты, прежде чем мы увидели предсказанный им эффект. Но мы его действительно увидели. Должно быть, тело свиньи испытало невообразимое потрясение.
В другой раз мы обступили корову, у которой уже помутился рассудок, закатились глаза и кожа похолодела. Часа за три до того у нее были слишком легкие роды. Природа, похоже, всегда требует, чтобы отдельные отрезки предписанного ею пути преодолевались полностью. Природа установила для коровы такой закон, что оплодотворение длится одну секунду, рождение же теленка — много часов. И не желает допустить ни удлинения первого процесса, ни укорачивания второго. По отношению к свиньям Природа более милостива. Мало того что хряк растягивает момент интимной близости со свиньей аж на полчаса — и хотя сам он в это время молчит, его самка издает блаженные влюбленные звуки; еще до соития самец играет чувствительным рылом с многочисленными сосками самки, тычется мордой в ее мягкий живот и всё не может наиграться, приводя в согревающее движение внутренности и молочные железы своей партнерши; — а вот помет из пятнадцати поросят свинья производит на свет всего за два-три часа. От кобылы тоже требуются быстрые роды; любое нарушение этого условия карается смертью. — Та корова, которую мы обступили и у которой уже помутилось сознание, слишком уподобилась кобыле, когда рожала теленка. За это она была повержена и обречена на гибель. Эту болезнь называют молочной лихорадкой, хотя она не сопряжена с какими-либо признаками лихорадки, даже наоборот: сопровождается падением температуры тела; в любом случае выделение молока, поскольку вымя представляет собой часть половых органов, имеет лишь вторичную значимость. Датский ветеринар Хансен установил, что во многих случаях эту болезнь можно вылечить, если закачать во все четыре доли вымени большое количество воздуха. Льен попытался объяснить нам, в чем тут дело. Быстрые роды вызывают приток крови к органам в тазовой области, к матке и, возможно, ко всем брюшным внутренностям. Селезенка разбухает. Такому избытку крови в животе соответствует отток крови от мозга, почти полное отсутствие крови там, — что имеет следствием недостаточное питание мозговых клеток и вскоре приводит к почти полному параличу двигательного аппарата и умственных функций: к безумию и смерти. Если накачать вымя воздухом, небольшое количество крови будет вытеснено из зоны брюшных органов, и во многих случаях этого количества оказывается достаточно, чтобы возобновить нормальное функционирование мозга. — Но Льен тотчас перечеркнул такое объяснение, добавив, что весь этот процесс основывается на внезапном, непостижимом исчезновении из организма солей кальция и что искусственное введение необходимых солей может привести к мгновенному улучшению. — Однажды он взял нас с собой: во-первых, чтобы во время работы иметь умелых помощников; и, во-вторых, — чтобы продемонстрировать нам свои методы. Корове обмотали вокруг шеи крепкий резиновый шланг, чтобы можно было пережать шейные вены. В одну из этих шейных вен Льен воткнул толстый зонд, внешний конец которого предварительно соединил с резиновым шлангом и с воронкой. Поскольку вены были пережаты, кровь поднялась в воронку. Теперь Льен стал постепенно вливать в воронку пол-литра раствора солей кальция; петлю на шее немного ослабили, и жидкость могла попадать в кровеносные сосуды. Как только содержимое воронки иссякло, Льен опять пережал вены и вытащил зонд.