Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

— Уже? — спросил Тутайн попросту, ясным голосом.

Я понял, о чем он, но притворился непонимающим и переспросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Эли залаял, — сказал Тутайн.

После он уже не говорил. Он взял мою руку, положил ее на свою. Я почувствовал: рука у него холодная, лихорадки нет. Соприкосновение рук его успокоило, и вскоре он опять заснул. Мне не следовало быть таким доверчивым… В полдень он все еще спал. Я только теперь разглядел, что облик его изменился. Хотя я видел все это и раньше: голова, будто уменьшившаяся в объеме, прозрачное лицо — образ полнейшего изнеможения… Тутайн открыл глаза. Они были глубоко запавшими, лишенными блеска. Такую картину я видел наутро после нашего великого исступления. — Я отвернулся, потому что у меня повлажнели ресницы. Безжалостный голос во мне сказал, что конец близок. Прежде чем я попытался побороть этот голос, я увидел, как Тутайн шевельнул рукой: это означало, что он просит чайную ложку коньяку. Я поспешил исполнить его желание. Тутайн проглотил коньяк с жадностью. Позже он выпил стакан красного вина и дал мне понять (он теперь произносил лишь отдельные глухие слова, поясняя их движениями руки), что я должен последовать его примеру. Он показал на край стакана, где остался след его губ, — чтобы я приложился губами именно туда. Думаю, он не дождался, пока я выпью. Он уже забыл свою мысль, прикрыл глаза. Из его желудка доносились пугающие звуки отрыжки.

Наступил вечер. Я зажег лампу, растопил печь, немного поел. Я долго сидел возле Тутайна. Думал, что его состояние слегка улучшилось. Только раз, когда он вроде бы проснулся и чуть-чуть приоткрыл веки, я, как мне показалось,

отчетливо увидел, что глазные яблоки у него закатились. Впрочем, он тотчас закрыл веки, и в качестве тревожного знака осталось лишь вырывающееся толчками дыхание. После полуночи Эли подошел и положил морду мне на колени. Я погладил его, прикрутил лампу; потом, не раздеваясь, лег на расстеленное на полу одеяло. Усталость давала о себе знать сильнее, чем когда-либо прежде. Эли, похоже, не проявлял интереса к постели Тутайна; правда, он бросил неодобрительный взгляд в том направлении, откуда доносилось затрудненное дыхание. Я тогда не мог догадаться о мыслях пса. Позже я все-таки попытался их истолковать; думаю, он больше не узнавал хозяина. То дыхание уже не было дыханием Тутайна. Исходящий от тела запах не был запахом Тутайна… Эли улегся у меня в ногах. Я сразу провалился в глубокий сон. Когда я проснулся, было светлое утро. Прикрученная лампа еще горела. В комнате было очень тихо. На мгновение я предался этому ощущению покоя. Потом вскочил на ноги, наклонился к постели Тутайна. Он лежал там; очень худой, с ввалившимися глазами. Я не сразу понял. Мне понадобились две или три минуты, чтобы заметить: он больше не дышит. Я этого до конца не осознавал и еще не был готов вывести какое-то заключение. Я дотронулся до его ладоней: они были холодными, но пока не такими холодными, как у трупа. Веки оставались не полностью прикрытыми; я заметил это очень поздно — как будто Тутайн их снова раздвинул, чтобы еще раз посмотреть на меня потухшим взглядом, теперь полностью обращенным внутрь. Посмотреть без упрека, но с отчуждением… В это мгновение я попытался заплакать; но не смог. Я не чувствовал растерянности или потрясения; что-то вроде бессмысленного трезвомыслия одолевало меня практическими вопросами: что теперь делать, как мне себя вести… Поскольку я не мог пойти ни к кому из соседей, я опять принялся рассматривать Тутайна. Мало-помалу его черты соединились для меня в лицо мертвеца: окаменевшее, безжалостное, внушающее страх. У меня не было опыта обращения с умершими, и я не знал, продолжают ли они относиться к живым дружелюбно, или же окончательное отдаление от нас заставляет их презирать тех, кто остался на земле. Я вспомнил, как мама однажды сказала: мертвого, мол, нужно раздеть, чтобы снова вступить с ним в доверительные отношения. Она пояснила, что обмывальщицы трупов, когда моют умерших, разрушают ощущение разделенности мертвых и живых… Я поднял с тела Тутайна одеяло, порвал пижаму, в которую он был одет. Когда я охватил взглядом его нагую фигуру, железный обруч, который сковал мне сердце, лопнул^{83}. Но я заплакал не сразу. Сперва меня захлестнула волна горько-сладкой нежности. Этот образ был мне так же близок, как прежде. Темные соски, маленькое углубление пупка, живот, и промежность, и роскошные формы его половых органов. Волосы, обрамлявшие член, не были мертвыми, они жили… как и нежный пушок на бедрах, на голенях. Даже исхудавшие, слишком белые кисти рук вернули себе что-то от прежней жизни… Я начал гладить это тело. Мало-помалу глаза мои наполнись слезами. И я опять осознал, как сильно любил этого человека, как сильно всё еще люблю его мертвое тело, сколь несравненной была наша с ним жизнь…

* * *

Я имел обязательства по отношению к трупу. Мне теперь казалось вполне естественным, что я оставлю его у себя. Я поцеловал эту изношенную плоть, которая успела нарасти вокруг души. Глубоко, в костном мозге, еще сохраняются образы его судьбы. Там же хранится и мой образ. Сколько-то моей крови умерло вместе с Тутайном… — На две или три минуты я, кажется, впал в забытье. Потом, оторвавшись наконец от мертвого тела, схватил бутылку с коньяком и уменьшил ее содержимое на ширину нескольких пальцев. Затем я набросил на голого мертвеца простыню, вышел, немного поел в кухне, покормил жеребенка. Позже измерил труп складным метром: длину, ширину и толщину. — Какой же человек узкий, плоский! — Я запер обе двери в комнату Тутайна, сходил к соседу, одолжил у него лошадь. И поехал в город. Эли я взял с собой. Планы у меня созрели быстро, еще по дороге. Несколько раз к глазам подступали слезы. Я это поборол. Слезы могли бы выдать меня. Я разыскал корабельного плотника и вместе с ним набросал чертеж ящика. Я попросил его как можно скорее изготовить для меня такой ящик из тика. Я сказал, что ящик должен быть крепко сколоченным, не подверженным никаким изменениям. Дно должно крепиться большими латунными винтами. Мастер очень быстро понял, чего я хочу. Мы сразу нашли на его дровяном складе подходящие доски — тяжелые, толщиной два с половиной или три дюйма, из красивого коричневого бирманского тикового дерева, достаточно широкие, чтобы хватило на высоту ящика; к дну и к крышке они должны были крепиться дюбелями. Мастер сказал, что до конца недели он с такой работой не справится. Поторговавшись, мы с ним сошлись на сроке в пять дней. Я потребовал, чтобы дерево было хорошо отшлифовано, а внешние поверхности еще и отполированы.

Моей следующей целью был маленький чугунолитейный заводик, соединенный с корабельной кузней и меднолитейным цехом, расположенный дальше к востоку, на берегу. Здесь я заказал ящик из меди, таких размеров, чтобы он поместился в деревянный саркофаг, — хорошо заклепанный и запаянный твердым припоем. Я тут же подумал, что мне придется самому припаивать крышку к этому контейнеру; и потому, чтобы работы было поменьше, попросил сделать ее с одной из коротких сторон. Мне также показалось, что это менее подозрительно. У одного лавочника я приобрел паяльную лампу, паяльники и цинк. Набор тяжелых и длинных латунных винтов этот торговец обещал заказать у своего поставщика на континенте, по телефону, — чтобы заказ прибыл с ближайшим почтовым пароходом. — Когда я входил в аптеку, сердце мое сильно и тревожно бухало. Я потребовал сорок литров формалина. Я помнил со времен школы — или прочитал в каком-то учебнике по анатомии, — что формалин, то есть водный раствор формальдегида, не только оказывает дезинфицирующее воздействие, но также свертывает белки, предотвращая их разложение и сохраняя цвет и внешний облик белковых тканей.

— Для чего вы хотите его использовать? — спросил аптекарь.

— Для протравливания семян, — дерзко ответил я. Я знал, что озимые уже посажены, а летнее зерно должно много месяцев храниться на полу амбара.

Аптекарь, похоже, принял мое объяснение с равнодушием. Но сказал:

— Думаю, у нас на складе осталась только одна двадцатипятилитровая бутыль.

— Тогда я удовлетворюсь ею, — быстро согласился я.

— Вы можете использовать для тех же целей и тиллантин^{84}, — сказал аптекарь.

Я сделал вид, будто обдумываю его предложение. На самом деле в моем сознании мелькали новые планы. Я знал, что тиллантин — крайне ядовитый ртутный препарат, который наверняка обладает не менее сильными антисептическими свойствами, чем сублимат или оксицианид ртути. Я и мечтать не мог о том, чтобы раздобыть хоть сколько-нибудь значительное количество одного из упомянутых лекарств. Но теперь мне представилась возможность получить их эрзац.

Я сказал:

— Я, пожалуй, возьму два килограмма тиллантина.

— Правильно, — сказал аптекарь, наверняка подумав, что я за те минуты, пока молчал, просчитал в уме весовые соотношения. Он продолжил обмен репликами:

— Вы, я полагаю, делаете закупки и для соседей?

— Да, — подтвердил я.

— Где стоит ваша повозка? — спросил он.

— Во дворе гостиницы, неподалеку от вас, — сказал я.

— Остается заполнить бумагу, обязательную при покупке ядов, — сказал он. — Тиллантин должен храниться под замком, в недоступном для третьих лиц месте. Вы должны взять на себя такое обязательство, удостоверив его подписью.

Я проставил свое имя под уже напечатанным формуляром, купил два больших шприца для инъекций, приобрел под каким-то хитрым предлогом три литра глицерина, оплатил все покупки.

Я еще зашел в банк и снял со счета крупную сумму, купил несколько бутылок коньяку, кое-какие продукты, крепкие веревки. Затем расположился в ресторане отеля, заказал себе бутерброды и бутылку портера. Эли получил кухонные объедки и половину заказанного мною. Потому что уже после первых кусков мой желудок отказался принимать пищу. Мне сделалось нехорошо. Я попытался справиться с тошнотой. Неприятности физиологического свойства были бы сейчас крайне нежелательны. Я ведь даже не продумал до конца процесс погребения Тутайна. В планируемых мною мерах имелись лакуны. — — — — — — — — Я анестезировал желудок с помощью двух-трех рюмок шнапса; выпил черное темное пиво; проглотил, давясь, кусок хлеба. Тут я и сообразил, чего мне не хватает, чтобы уж всё было предусмотрено. Маленького жестяного бочонка, наполненного корабельным дегтем, который числится по разряду смазочных веществ, — и льняных простыней. Я купил то и другое, распорядившись, чтобы всё это отнесли во двор гостиницы. И задумался, каким образом смогу использовать порошкообразный яд. Вводить его шприцем внутрь мертвого тела я не решался, поскольку о воздействии этого вещества на трупные ткани совершенно ничего не знал. Я пришел к убеждению, что яд следует употребить наружно, как пудру, но он не должен быть слишком концентрированным и не должен, с другой стороны, превратиться в бесполезное косметическое средство. Лучше всего облепить им труп, как мазью, но мазь эта не должна быть ни едкой, ни влажной. Найти решение такой задачи представлялось мне невозможным. — И тут я увидел в отдалении трубу кирпичного завода. Я сразу вспомнил о жирной серой глине, которая добывалась в ближайшем карьере, — и о необожженных кирпичах, сложенных под навесами и вокруг круглой печи для просушки… Я дошел до кирпичного завода, побродил по наполненным воздухом помещениям, за которыми начинались сводчатые камеры обжига, подержал в руке несколько сырых кирпичей. Их можно измельчить, растереть. Глину, прежде чем она попадет в формовочную машину, фильтруют и с помощью бегунной дробилки превращают в мелкую пыль. Я подумал: такая пыль — подходящий материал, чтобы примешать к нему яд. Сухая пыль впитает даже ту жидкость, которая может выделяться из трупа. Я приобрел сто необожженных кирпичей. И чуть позже погрузил их в коляску. Потом отправился в обратный путь. Добравшись до дому, первым делом вернул соседу лошадь.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я в первый раз вошел в дом, где от Тутайна оставалось лишь тело. Тело, освобожденное от своих функций: потому что душа, которая может обитать только в умеренно-теплом доме, была сожжена лихорадкой и разложилась на холоде, проявив неверность по отношению к телу, которое, в отличие от нее, нигде не находит надежной защиты. — Я все еще не испытывал страха. Я выгрузил из коляски покупки и занес их в дом; кирпичи сложил штабелями на гумне, всё остальное — в гостиной. Я открыл одну из дверей в комнату Тутайна, откинул прикрывающую труп простыню. Не изменившийся — может, еще более застылый, — лежал передо мною образ Тутайна. Я заговорил с ним. Произнес какие-то доверительные слова. Провел губами по его холодной коже. Каким же красивым он все еще был! Я знал, что люблю его, что буду любить всегда. В течение нескольких минут я чувствовал себя утешенным; можно сказать, уверенным в себе. Но потом я начал присматриваться к нему критически — обдумывая, куда можно ввести шприц с укрепляющей жидкостью. Естественные телесные отверстия казались мне подходящими плацдармами для вторжения; но я уже сомневался, достаточны ли такие меры. Ведь мускулы, как и большие громоздкие органы телесного нутра, останутся незатронутыми химикалиями, которые оберегают от гниения.

Мне не обойтись без жестокостей по отношению к трупу. Мертвые не имеют прав. — — — — — — — — Теперь он был, целиком и полностью, моей собственностью — украденной у могилы. Чем раньше я совершу над ним насилие, тем надежнее смогу уберечь от гниения. Быстро решившись, я перетащил в комнату большой стол из гостиной, застелил его простыней, поднял из постели Тутайна. Держа его на руках, я думал вот что: «Точно так же он сам, больше двадцати лет назад, нес Эллену. Его задача была потруднее, чем у меня». — Я положил его на стол. Теперь он вроде бы был ближе к моим глазам, чем когда лежал в кровати. Я видел, что все волоски на его коже еще живут. Возможно, продолжали жить и многие клетки: семя в телесном нутре еще жило, и костный мозг, который умирает последним, — это вместилище памяти. Головной мозг умирает первым, говорят физиологи. Я не имел возможности дожидаться конца этой расщепленной смерти; я должен был удовлетвориться смертью души. Я холодно поговорил с ним об этом. Я принес сосуды; наполнил одну чашу формалином, смешал его с глицерином, набрал раствор в шприц. — — — Я ввел ему канюлю между губами, в рот, — и попробовал наполнить жидкостью ротовую полость. Жидкость там застревала, вытекала через уголки рта. Только несколько капель проникло глубже, в легкие и желудок. Я очень скоро отчаялся. Наполнить мочевой пузырь получилось легко. В кишечник тоже — после того как перевернул тело на живот — я сумел закачать добрый литр жидкости. С робкой решимостью я проткнул иглой барабанную перепонку, чтобы несколько кубических сантиметров просочилось во внутреннее ухо. Под конец я заполнил и носовую полость. Я понимал тем не менее что сделал всё неправильно, что такие поверхностные меры не уберегут его плоть от гниения. — — — — — — Моя любовь воздействовала на меня парализующе. Мое отчаяние нарастало. Совсем пав духом, я позволил себе рухнуть на стул. Уронил голову. Холодные, выступающие за край стола стопы Тутайна послужили для нее опорой. Дневной свет мало-помалу меркнул. По прошествии получаса, наполненного жуткими фантазиями, я решился взяться за работу более основательно. Я хотел действовать планомерно, с помощью шприца наполняя жидкостью одну часть тела за другой. Сегодня было уже слишком поздно, чтобы я успел все закончить. Тьма застигла меня врасплох, а света керосиновой лампы для такой чувствительной работы не хватило бы. Тем не менее начать я хотел немедленно. Я выбрал наиболее доступную часть: живот. Вонзил самую длинную и тонкую иглу чуть пониже подложечной ямки, вертикально сквозь кожу. Потом я вводил в это тело шприц за шприцем; иногда немного вытаскивал канюлю, направлял ее кончик в другом направлении, тоже внутри брюшной полости, и продолжал работу. Я теперь не сомневался, что самые подвижные внутренние органы со всех сторон окружены формалином. Я надеялся, что желудок и кишечник тоже — по крайней мере, частично — наполнены им. Даже печень, наверное, омывалась едким раствором. Я, скажем так, был доволен собой. К тому времени как я окончательно вытащил канюлю, сумерки сгустились и серой пеленой окутали труп. Только отдельные капли водянисто-желтой жидкости просочились наружу из едва заметной ранки. Я принялся обмакивать носовые платки в формалин и крепко прижимал их к коже Тутайна. Потом натянул поверх тела и стола простыню. Молчание, которое исходило от тела Тутайна, неотчетливо вырисовывающегося под серой простыней, падало, словно отблеск бесшумного пламени горящей серы, в одну из потаенных камер моей души и освещало там своим голубоватым светом лик неестественного страха: страха перед умершим; страха перед Тутайном, моим другом. Я вспомнил, как читал у Леонардо, что и он по ночам боялся вскрываемых им трупов. Но он только глубже вонзал нож в предмет своего страха, высвобождая отвратительно грязные картины, которые плоть — когда-то мудрая, но утратившая все смыслы — являет взору, если ее расчленить. — Я подумал, что должен выдрать из себя свой жалкий страх: это просачивающееся наружу предательство. Страха между мной и Тутайном быть не должно. Даже если он умер и сделался холодным, ступил на путь обезображивания и распада; даже если я, приступив к делу несколько преждевременно, причинил ему вред — ибо я готов допустить, что едкая жидкость еще обжигает болью какие-то нервные окончания; — — — в любом случае все это, исходящее от меня, он вытерпит; из-за такого он не рассердится и не станет моим врагом; ведь если ему и причинили боль мои руки, то их неловкость соперничала с моим желанием действовать как можно бережнее: поэтому никакие предрассудки между Тутайном и мною не встанут. — Я снова освободил его от всех покровов; взошла луна, так что сумерки перестали сгущаться; я приложился щекой к его груди, обвил безвольные руки мертвеца вокруг своей шеи. — — —