Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
— Со вчерашнего дня я написал много хорошего. И ты послужил для этого поводом.
Он покраснел — думаю, от радости. Мы выпили за здоровье друг друга.
Едва мы успели опорожнить бокалы, как услышали шум подъезжающего автомобиля. Это приехал Льен со своими. Госпожа Льен первой вошла в кухню и поприветствовала нас на норвежский манер:
— Нет, все-таки день добрый!
Потом пожелала мне счастья и вручила большой кулек с шоколадными конфетами. Фон Ухри, которому она тоже протянула руку, назвал свое имя; она тотчас заверила молодого человека, что уже слышала о нем от мужа много хорошего. Теперь в дверях появился и Льен. Он держал в руках три бутылки шампанского в соломенной обвертке. И нерешительно произнес:
— Надеюсь, нам этого хватит…
Наконец Карл, гимназист, внес завернутый в газетную бумагу блок молочно-белого льда: кусок замерзшей прошлой зимой поверхности пруда или озера, который вплоть до этого дня хранился в опилках, — чтобы охладить им шампанское. Аякс принял все подарки, поблагодарил и хотел выпроводить нас из кухни; но тут госпожа Льен заметила открытую бутылку вина, показала на нее и с веселой
Так что пришлось, прежде чем она вышла, поднести ей бокал. Льен тоже выпил; только Карл удовольствовался тем, что обратился к Аяксу с какими-то словами, которых тот не понял.
Наконец все поводы, чтобы оставаться на кухне, исчерпали себя. Шум светского общения переместился в гостиную. Вскоре прибыла, во взятом напрокат автомобиле, и семья Зелмера. Госпожу Зелмер я прежде видел только мельком. А с их сыном вообще не был знаком. Он ровесник Карла, то есть ему семнадцать или восемнадцать лет, и он тоже гимназист — учится в выпускном классе латинской школы. Равнодушие их обоих друг к другу, которое они так откровенно демонстрируют, наводит на мысль, что на самом деле они близкие приятели. (Я, впрочем, плохо разбираюсь в ритуалах подростков.)
Аякс предложил обществу, теперь собравшемуся в полном составе, первый сюрприз: коктейль, еще более огненный и изысканный, нежели тот, каким он угощал накануне Зелмера и меня. Госпожа Льен тотчас попробовала напиток, прищелкнула языком и сказала, прежде чем Аякс снова вышел:
— Нет, прежде я ничего подобного не пила; вы непременно должны поделиться со мной рецептом, дорогой господин Фон…
Зелмер-младший, его зовут Олаф, толкнул Карла Льена в бок и еще не окрепшим, но глубоким голосом предложил ему объединиться для общего дела: попросить добавки. Мальчики в самом деле вместе отправились на кухню и принялись уговаривать Аякса (по ходу дела выяснив, какой язык он понимает), чтобы он пошел навстречу их желанию. Аякс же был только рад отнестись к такой просьбе со всем вниманием; и исполнил ее, предложив каждому из гостей по второму бокалу.
— Нет, вы-таки расточительны! — выкрикнула на сей раз госпожа Льен.
— Мы вскоре на ногах стоять не сможем, — сказала очень довольная госпожа Зелмер. Она погрозила сыну пальцем; но в ее взгляде было столько любви и заботы, материнской преданности и понимания, что я, растрогавшись, невольно вспомнил о своей маме, уже умершей.
Зелмер испытующе оглядел накрытый стол. Он пересчитал тарелки и даже сумел обнаружить отдельное место Аякса. Выждав какое-то время или что-то обдумав, он, казалось, решил, что наступил подходящий момент для обещанного сюрприза. Он вытащил — я даже не заметил откуда — пачку газет и положил возле каждой тарелки по свернутому экземпляру. Про место Аякса тоже не забыл. Это был вечерний выпуск газеты, за сегодняшнее число. Что выяснилось чуть позже, когда мы уселись за стол. Заголовок, напечатанный на первой странице большими, будто вырезанными из фанеры, буквами, воспроизводил название моей симфонии; буквами помельче было напечатано мое имя и сообщалось, что это сочинение будет исполнено в Америке. И потом следовала набранная обычным шрифтом статья Зелмера обо мне и о нашем с ним разговоре. Он, наверное, так же как и я, добрую часть прошлой ночи провел за работой. Наверху каждого экземпляра значилось: НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОДИНА ВЕТЕРИНАРА АКСЕЛЯ ЛЬЕНА. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОЖИ СУПРУГИ ВЕТЕРИНАРА ДОРОТЫ ЛЬЕН. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ КАРЛА ЛЬЕНА. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОЖИ СУПРУГИ РЕДАКТОРА ИНГЕР ЗЕЛМЕР. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ОЛАФА ЗЕЛМЕРА. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОДИНА АЯКСА ФОН УХРИ. НАПЕЧАТАНО ДЛЯ ГОСПОДИНА АНИАСА ХОРНА. — Только для него самого не имелось специального оттиска.
Он сказал:
— Мое имя и так значится на обороте газетного листа.
Таким образом он определил порядок рассаживания за столом.
Госпожа Льен, воодушевившись, воскликнула: «Нет, подумать только!»; и потребовала, чтобы передовицу зачитали вслух. Она уговорила своего сына Карла, чтобы он взял на себя роль чтеца. Я попробовал протестовать, поскольку предчувствовал, что меня будут чрезмерно хвалить. Но моих возражений никто не слушал. «Это избавит кого-то из нас от необходимости произносить праздничную речь», — сказал Зелмер. Пока все лакомились бутербродами, Карл Льен поднялся и зачитал газетное сообщение о главной новости дня. Статья Зелмера была настоящим произведением искусства. Удивительно простыми словами он рассказывал, что видел партитуру — много сотен одухотворенных нотами листов. Далее, в нескольких строках, он сумел набросать впечатляющие образы оркестра и хоров. Ему хватило маленького абзаца, чтобы намекнуть на бескрайние пространства другого континента, на море домов в городе с миллионным населением — и на то, что и там люди чувствуют неискоренимую любовь к музыке. От тамошних широких ландшафтов, от дворцов из стали, камня и стекла он вернулся к родному острову и живо изобразил низкий дом из кирпича и дикого камня, притаившийся в лощине, среди скал и лесов. И сказал, что в этой уединенной глуши живет человек, который своими мыслями, воспламенившимися и ставшими звуком, проникает аж по ту сторону океана и воздействует на умы людей, как может воздействовать какое-нибудь религиозное учение или теория познания. — Далее следовал пересказ нашего разговора. Мои слова в передаче Зелмера были настолько лишены шлаков и прозрачны, что я почти испугался. Зелмер не совершил насилия над правдой; просто все запутанное распуталось, резкие перескоки от одного к другому и неловкие места в моих высказываниях были сглажены, лакуны удивительным образом заполнились, как будто волшебник превратил мои неотчетливые чувства в ясную речь.
Я слушал Карла Льена с восхищением и одновременно с тревогой. Отчетливее, чем когда-либо прежде, я сознавал, что Зелмер обладает способностью, которой сам я лишен. Во всем, чем бы я ни занимался — и моя музыка тут не исключение, — путь мне преграждают изобилие чувств и впечатлений, беспорядочное нагромождение неясностей,
Компания собравшихся за столом бурно проявляла восторг, одобряя статью Зелмера и выражая почтение ко мне. Льен сказал несколько слов о внутренней разорванности и простодушии великих людей: они, мол, не знают, кто они, не учатся на собственных ошибках и потому ищут скорее одиночества, нежели близости с людьми, которые хотели бы стать для них хорошими товарищами и помощниками в периоды душевных бурь… Упрек и любовь. Может, еще и толика пафоса, и желание вернуть прежние славные времена…. Я совсем забыл, в какие воображаемые пространства только что завлекала мои ощущения статья Зелмера. Я теперь видел себя и заключенные во мне образы как бы сквозь пелену. Я растроганно поблагодарил всех присутствующих; мой бокал звенел, соприкасаясь с их бокалами; Аякс тоже чокнулся со мной. Я был анонимной личностью, которая принимает почести, адресованные, собственно, не самой этой личности, а некоему произведению. Мне этот час — и то, что он принес, — представлялся чем-то невероятным. Чтобы понять себя, я должен был бы услышать слово из уст Тутайна. Я думал, пока подносил бокал к губам: «Как входит в меня это вино, так же вошла в меня его кровь». Эта мысль меня утешила. Я выпил за здоровье собравшихся. Проглотил последние капли. И почувствовал, как черный лед во мне тает. Я наслаждался тем, что Льен, когда говорил о всех своевольных, мятежных, одержимых людях, нашел извинения для них, а значит, и для меня. Моя зависть к Зелмеру совершенно растаяла. Он другой человек, чем я. Все здесь присутствующие — другие. У каждого, для его персональных нужд, имеются своя душа и свои внутренности. И разве дело не обстоит так, что внутренности Олафа и Карла в нынешний год особенно сильны и требовательны — сильнее, чем воля этих мальчиков и чем воля окружающих людей? Но разве юношеский дух двух гимназистов из-за этого менее ценен или активен? Разве мальчики, напротив, не ведут себя сейчас непосредственнее и человечнее, потому что еще не сломлены профессиональной деятельностью и привычкой оглядываться на других?.. В эту секунду я впервые за вечер почувствовал пронизывающие меня шлиры старения. Но печалился я лишь несколько секунд. А потом на меня потоком устремилась радость других.
Госпожа Льен сказала:
— Нет, ну какое же счастье вы, должно быть, испытываете, ощущая себя знаменитостью!
Карл инквизиторским тоном спросил:
— Действительно ли сочинять музыку так трудно, как это представляют себе непрофессионалы?
— Ох, — ответил я, — порой это труднее, чем иметь дело со всеми сомнениями нашего духа, вместе взятыми, — а иногда так же легко, как полное отсутствие мыслей. Вчера ночью я сочинил почти две части новой сонаты. Пока я их записывал, мне казалось, что это не требует напряжения. Потом, правда, я чувствовал себя опустошенным… Но такие удачные часы — редкость… После ужина вы должны послушать, что у меня получилось.
После такого моего заявления последовал маленький бунт. Новость сочли весьма необычной. Все хотели узнать подробности; и уже готовы были прервать ужин, чтобы услышать сонату тотчас же. Но тут Аякс внес блюдо с «телятиной со сковороды». Мясо выглядело так роскошно и в носы ударил столь дивный запах, что требовательные голоса сразу смолкли; все сошлись на том, что сонату послушают «позже».
Теперь наступил момент, когда всеобщее внимание переключилось с меня на Аякса фон Ухри. Мои скупые слова — что идея новой сонаты пришла мне в голову, когда Аякс попросил меня для него поиграть, — по времени столь недалеко отстояли от его появления в дверях, с дымящимся жарким на подносе, что это вкуснейшее блюдо показалось всем непосредственным продолжением присущего Аяксу дара: дарить людям вдохновение. Теперь гости могли думать о сонате и одновременно восхвалять яичный соус, с удовольствием жевать мясо, рассуждая о моей музыке и о влиянии на нее Аякса. О нем-то, в общем, и шел разговор, потому что пробил его звездный час. Он сидел один за своим столом, но все глаза были устремлены на него. Госпожа Льен хотела получить рецепт и этого соуса, как прежде — рецепт коктейля. Госпожа Зелмер решительно задала вопрос, обучался ли Аякс специально поварскому искусству. Льен заметил, что я правильно поступил, взяв к себе в дом столь замечательного человека. Он даже назвал такой шаг спасением от грозившего мне упадка. Зелмер — между двумя глотками вина — объявил, что не представляет себе, как это я из года в год обходился без присутствия в доме второго человеческого существа.