Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
Шрифт:
На жаркое всегда шла баранина - лопатка, нога, фаршированная грудинка; так вот, грудинка совершенно замечательное блюдо, обжигающе горячая или холодная, то есть поначалу-то она горячая, а холодная на следующий день, и ее ни в коем случае нельзя разогревать, это все погубит. Начинку составляет, само собой, рис и все, что вы напридумаете сами: сушеные абрикосы, изюм, сушеная или свежая мята, рубленное сердце и ливер, порезанное мясо - в общем, все, что и так пропадает, и само по себе того вкуса не дает. Чтобы совсем перестраховаться, минут за десять до приготовления фарша, рис можно прокипятить минут десять, тогда в жарком он свое дело сделает.
Миллионеры
Вот
Мы не замахивались на какой-нибудь роскошный ресторан, где обед из шести блюд обходится от двадцати пяти до сорока центов. В такой ресторан нас, скорее всего, и не пустят, мы приглядывали что-нибудь попроще и остановили выбор на ресторане на Керн-стрит. Владели рестораном и стряпали китайцы, но еда была самая американская: пять блюд — десять центов, и посещали его работяги, которые знают цену деньгам. Одна общая стойка, столов нет. Нельзя забыть, как мы впервые туда вошли, нашли два свободных места и уселись перед стойкой, ожидая, когда впервые в жизни нас обслужат.
Брат требовал меню, он видел, что так поступают в фильмах, но, пока меню искали, к нам подсеменил официант-китаец с двумя тарелками супа. Пустая вода, но брату суп понравился, а съев несколько ложек, привык к супу и я. Потом принесли тарелку чего-то тушеного, не ошибусь, если это была тушеная кошка, но, поскольку мы в ресторане, и нас обслуживают, и мы голодны, мы съели тушеную кошку, а потом три ломтика свеклы вместо салата, и тут подали десерт: хлебный пудинг, а точнее, хлебный мякиш, который так и не стал пудингом. Слава богу, после приюта мы знали, что такое хлебный пудинг, и это — это был не он. Поверху было размазано что-то красное, и эта размазня, скорее всего, быта маисовым киселем, хорошо хоть подслащенным. Мы и это съели, как ел и не жаловался трудовой люд вокруг нас, и тут нам предложили на выбор кофе или чай. Кажется, я попросил молока, но китаец залопотал:
— Молока нет, молока нет. Кофе или чай?
Мы взяли чай, встали, выложили свои десятипенсовики, сунули в рот по зубочистке и вышли на Керн-стрит, словно пара героев из какого-нибудь боевика «Парамаунт-фильм».
Мы хвалили обед, превозносили его, поражались, как китайцы умудряются уложить такой обед в десять центов. На следующий вечер, распродав газеты, мы в половине девятого или в девять пошли туда снова и ели то же самое, только на этот раз вместо тушеной кошки было что-то другое — может быть, тушеная собака. И снова мы хвалили обед и чувствовали себя миллионерами, светскими людьми, завсегдатаями ресторанов.
Но уже на четвертый вечер я сказал:
— Слушай, Генри, плевать на этот десятипенсовый обед — давай пойдем домой и что-нибудь сами сготовим.
Он с восторгом поддержал меня, потому что та жратва доконала его тоже.
Тем и кончилась наша наивная вылазка в красивую жизнь. Мы отправились домой. А дома было полно вещей, которые можно взять в рот.
Генри приготовил плов из бульгура, я сделал салат, мы сели и отлично поели, и тут же вертелись сестры, говорили, что у них получилось бы лучше и если впредь мы не будем ужинать в городе, то они все приготовят к нашему приходу, но мы велели им даже близко не подходить к этим делам: сами управимся. В конце концов, они ведь тоже работали: старшая — секретаршей в конторе Готтчолка, младшая — в магазине Вулворта. Они обе еле до дома добирались
Когда в тот вечер в половине одиннадцатого вернулась мать, ей попалась на глаза сковородка. Там еще оставалось немного бульгура, она подлила йогурта и спросила:
— Кто готовил этот бульгур?
— Я, — сказал Генри.
— Где ты научился готовить такой хороший бульгур, Генри?
— Здесь, где же еще. Это очень просто.
Действительно, все было просто. Надо иметь сообразительную голову и пустой желудок.
Еще быт случай: однажды мы выбросили доллар и девяносто пять центов на мороженицу — и, конечно, дали маху. Возни много, а мороженого мы так и не попробовали. Мы вернулись к лимонаду и холодному арбузу, который никогда не подведет.
Что до меня, то летним вечером я ни на что не променяю прохладную гроздь винограда, простой хлеб, белый сыр, мяту, стручок перца, головку лука, помидоры, огурцы и холодную воду.
Баня
В доме на авеню Сан-Бенито мылись в закуточке на заднем крыльце — там на дощатом полу стояли большая лохань и унитаз. Доски были старые, ходили под ногами, и зимой снизу пронзительно дуло. Крана с горячей водой не было, даже бака для горячей воды не было. Воду грели на плите в кухне. Процедура мытья быта такая же, что на нашей древней родине, за этим следила Люси, которая одно время была банщицей. Пока мы, так сказать, не стали мужчинами, она сама мыла моего брата и меня, если ей случалось загоститься у нас, а это случалось довольно часто, поскольку мою мать она любила больше, чем двух других дочерей, любила поболтать с ней, беззлобно перемыть кому-нибудь косточки, что-нибудь вспомнить, что-нибудь спеть, посплетничать, высмеять какого-нибудь дурака и нахала. А когда наконец мы стали мужчинами, она сказала:
— Ну, вырос наконец… Нагнись пониже, бесстыдник, когда я тру тебе спину.
Спину она обрабатывала едким хозяйственным мылом «Фелс-нафта» и грубой суконкой, потом, в пору благосостояния, мыло стало получше сортом — «Белый король», а когда дела снова пошли скверно, мы уже пользовались «Палмоливом».
Мылись обычно не чаще одного раза в неделю. В этом был свой смысл: трудно накипятить сразу столько горячей воды, а кроме того, часто мыться считалось вредным для здоровья. В теле закупорен дух, и от ежедневного мытья он выдохнется.
В лохани стояла резная деревянная скамеечка, какие бывают в банях у нас на родине, и на эту скамеечку моющийся садился. Перед ним был оцинкованный таз, в тазу горячая вода — прямо под краном с холодной водой. Случалось, старуха забывала разбавить горячую воду холодной, а может, считала это излишним, но иногда вода была просто кипяток, и тогда я орал и вскакивал. Могло быть и то, что вода была умеренно горячей, но тело мерзло, и она казалась кипятком. И когда я вскакивал, старуха Люси хватала меня рукой за шею и силой усаживала на скамеечку, сокрушаясь, что по глупости надеялась когда-нибудь увидеть меня взрослым и богатым. Она погружала в цинковый таз ковшик и снова окатывала меня горячей водой. Ясно, на этот раз вода уже не казалась кипятком, а может, я притерпелся. В первую очередь мыли голову, причем я имею в виду не волосы, которых всегда была порядочная копна, — я имею в виду лицо, глаза, нос, рот, уши, шею. У бабки были грубые, сильные и проворные руки, и она все время бурчала, как странно устроен свет, что в нем уживаются мудрость и глупость. Голову она мылила дважды и дважды ополаскивала, после чего наставала очередь спины, которую она скребла до красноты. Потом завладевала моими руками, осуждающе брюзжа: «Кожа и кости, палки какие-то. Такуи, почему он у тебя такой худющий?» На материн ответ она, конечно, не рассчитывала, потому что та кипятила в кухне воду. Вода, собиравшаяся в лохани, была грязной, грязь оседала на дне. Если грязи было мало, старуха не на шутку тревожилась, полагая, видимо, что не те уже у нее руки, чтобы отмывать мальчишек, а если грязи набиралось много, она удовлетворенно урчала: