Чемпион

Сокпакбаев Бердибек Ыдырысович

— Ваш каракуль взял не я, — сказал я как можно спокойнее.

— А кто же взял? Вы взяли. Перед уходом на паст­бище я своими руками запрятал его в кереге за кро­ватью. Кроме вас, никто не мог взять.

Нас обступили любопытные.

— Что случилось?

— Что он сделал?

— Почему вы на него кричите?

Как говорят у нас, «позор — страшнее смерти», и я ре­шил сказать правду.

— Ваш каракуль взял мальчик, который был со мной.

— Где он?

— Вон там стоит...

Я повел его к тому месту, где стоял Султан, но он словно

в воду канул.

— Где же он? — Жумагул стукнул меня по затылку.

— Что вы делаете? — стали заступаться за меня окру­жавшие нас люди.

— Почему вы его ударили?

И Жумагул во всех подробностях стал рассказывать, как месяц назад, когда его не было дома, двое мальчи­шек (а это один из них) пришли к нему в юрту, обману­ли маленького сына, выпили кумыс и украли шкурку каракуля.

Он кричал долго и все никак не мог успокоиться. О моем позоре теперь знали все.

Султана так и не нашли. Для того, чтобы более убе­дить Жумагула в своей невинности, я еще раз при людях рассказал ему все, как было. Жумагул слушал, зло тряс бородкой, но руку мою не выпускал. Вдруг в стороне у дерева я увидел Султана. Он торопливо отвязывал повод лошади.

— Вон тот мальчик!..

Не успели люди повернуть в ту сторону головы, как Султан дал ходу на своем саврасом. Конь Жумагула, оказывается, был тоже привязан к этому же дереву. Разгневанный чабан встрепенулся, выпустил мою руку и ки­нулся к своей лошади.

Через несколько секунд началась погоня. Но где там брюхастому гнедому коню Жумагула было догнать бы­строходного саврасого! Саврасый летит, как стрела. Сул­тан знал, какую лошадь выбрать для себя.

Через некоторое время Жумагул вернулся с небреж­но расстегнутым воротом. Видя, что я никуда не ушел и продолжаю стоять на месте, он спросил меня уже более миролюбиво:

— Чей он сын?

— Коневода Сугура.

— Какой Сугур?.. Это хромой, в «Жданове?»

— Да.

— Так он только что был здесь, — сказал Жумагул и снова пошел к месту, где были привязаны лошади.

— Мне можно идти? — спросил я его вдогонку.

Жумагул махнул рукой, давая понять, что я свобо­ден и ко мне он больше никаких претензий не имеет.

Я тут же сел на своего коня и вернулся в аул. Мне было стыдно смотреть людям в глаза. Когда кто-нибудь попадался навстречу, я чувствовал, как щеки и уши у меня заливает краска. Некоторые смотрели на меня с усмешкой, другие — с молчаливым укором. А может быть, это мне только казалось.

* * *

 После случая на празднестве Султан ко мне больше не показывался. Я решил все-таки разыскать его и погово­рить с ним.

 На следующий день я выехал в аул коневодов. Здесь меня встретил отец Султана Сугур — маленький громко­голосый старик с жидкой бороденкой. Сидя на корточках у юрты, он возился со старой сбруей. Завидя меня, встал и пошел навстречу.

— Эй, иди-ка сюда, — позвал он не очень приветливо.

Я подъехал.

— Где Султан?

— Откуда я знаю...

— Как же это ты не знаешь? — сверкнул на меня глазами Сугур, угрожающе перебирая в руках камчу, — раз­ве вы не вместе воруете каракуль?..

Сугур, прицеливаясь на меня злыми черными глазами и становясь все более сердитым, по-петушиному обошел вокруг моего коня и вдруг гневно налился краской и закричал:

— А ну, слезай с кобылицы!.. Я вам покажу! Я вас научу!..

 И он, легко потянув за рубашку, опрокинул меня с коня. Я кое-как удержался, чтобы не растянуться на земле.

 Со стороны на нас смотрели люди. Кто-то смеялся. Я стоял, растерянно опустив руки, и не знал, что мне делать. Такого позора я никогда не переживал. К тому же я чувствовал, что нашему вольному житью с Султаном пришел конец. Больше уж мы не будем с ним джигито­вать по джайляу. Вскинув седло на плечи, я пешком направился в сторону своего аула.

Слух о том, что произошло на празднестве, дошел и до мамы. Честно говоря, я никогда не хочу ее огорчать, но как-то так получается, что в последнее время она часто расстраивается из-за меня.

Мне давно надо было с ней поговорить откровенно обо всем. Если бы я мог рассказать ей о том, что хочу стать писателем, что с Султаном сдружился только пото­му, что он доставал мне лошадей (я так люблю верховую езду!), что каракуль он стащил, не спрашивая меня, и на джайляу я приехал за тем, чтобы увидеть ее, — если бы все это я рассказал маме, она бы меня поняла и прости­ла. Но я никак не могу начать об этом разговор, и когда мама в чем-либо упрекает меня, я неловко оправдыва­юсь, и глаза у нее становятся еще больше печальными. Видимо, в эту минуту она думает, не лучше ли ей выйти замуж за Каратая и тем самым наказать меня за все мои проступки. Но ведь мы с мамой не любим Каратая, и нам совершенно не нужен его облезлый, как старый верблюд, мотоцикл.

С такими мыслями я возвращался домой из аула ко­неводов.

...Мама сидела на пороге шалаша и штопала мою рубашку. Лицо у нее было грустное, и я уже знал, о чем она меня сейчас спросит. Подойдя к ней, я оста­новился и стал молча ждать. Не поднимая головы, она сказала:

— Сынок, что ты там натворил?

— Что я натворил?

— Разве я не говорила, чтобы ты не связывался с Султаном? Держись от него подальше.

И тут я решил объяснить маме все по порядку, ска­зать ей то, о чем я только что думал. Я сел рядом и начал:

— Я ничего не делал, мама...

Лицо у нее стало еще более грустным. Она посмот­рела на меня, глубоко вздохнула и сказала:

— Неужели ты не знаешь, что я сохну от одних твоих похождений. Хватит тебе скитаться, вернись в аул и работай в колхозе вместе со всеми ребятами.

— И так вернусь, — буркнул я и замолчал. Разве я мог в эту минуту сказать ей, что хочу стать писа­телем.

Утром на центральную усадьбу колхоза отправилась грузовая машина. Шофер — веселый, разговорчивый па­рень по имени Каипжан — усадил меня в кабину, я про­стился с джайляу и поехал домой.