Через двадцать лет
Шрифт:
Александр терпеливо замер на дорожке. Он не комментировал понурый вид коллеги – трудно было определить, что он вообще думает о ситуации, ибо глаза, единственный источник его эмоций, по-прежнему скрывались за очками. Завидев девушку, режиссёр первым шагнул обратно, ни о чём не спрашивая, но всё же бросая быстрые осторожные взгляды. На одном из них Эрика, словно отметая тяжёлое и невысказанное, покачала головой.
– Я в порядке, честно, мистер Гаррет. Лишних новых хлопот вам не доставлю, ну, кроме обратного пути до метро или первой остановки.
–
– Понимаете…?
– …До чего близка вам тема пьесы. Надеюсь, я звучу не слишком цинично?
– Нет вовсе, - призналась Эрика, чувствуя на щеке новую слезинку – стереть её незаметно было уже затруднительно, - говорю же, с моей семьёй сложно – эту половину я никогда не встречала. Хотя сегодня, после визита в театр, мне бы хотелось, чтобы они могли узнать обо всём – поговорить со мной, ответить.
Александр, шедший рядом, улыбнулся в своей излюбленной манере – сейчас это не казалось неправильным. Наоборот, девушка поняла, что теперь признательность ещё сильнее преобладает над неловкостью: сколь бы экстремальным владелец театра ни был, он так же отличался ненавязчивостью и тактом. Это стоило ценить.
Остаток пути каждый думал о своём.
– Вы написали про то, что ближе всего людям – неважно, каким именно, любым, - заговорил вновь режиссёр, - вы написали про семью. И вашей семье понравилась бы такая тема…
Старую территорию сменила новая. Впереди показалась парковочная площадка и здание администрации.
– Рада слышать это. И рада, что вы захотели ответить на мой вопрос, - сказала Эрика, удивлённая, как удалось не заблудиться и почти не замёрзнуть. Слёзы, к счастью, высохли, не привлекая излишнего внимания.
– Я захотел немного поддержать вас, даром, что совершенно не имею таланта поддержки. Нет, серьёзно, со всякими словами и теорией у меня напряг.
– А с практикой? – недоверчиво поинтересовалась девушка. Александр взглянул на часы – впервые с момента выезда – и приблизился к Ниссану.
– Насчёт практики есть одна креативная идея, но ей нужно дать время на созревание. Вы приедете на первую читку, не так ли?
– Приеду. Кстати, что мне полагается делать в процессе – слушать и восхищаться или спорить с вами в конце? Я действительно не знаю…
Режиссёр, открыв переднюю дверцу, многозначительно изогнул бровь.
– Надеюсь, до споров не дойдёт. А вообще там видно будет, мисс Рубинштейн. И по поводу моей идеи – тоже.
Эрика, кивнув, устроилась на пассажирском сиденье и посмотрела в последний раз на мрачноватую пустошь с серо-белыми плитами. Изначальный страх от визита притупился, как и ощущение того пресловутого комка в горле, что возникло возле могил. Александр, продолжая играть в джентльмена, сел за руль и пару
* * *
Поиск в архиве университета не привёл никуда, кроме прежде известной точки: Джимми Роджерс учился много лет назад в стенах Хоуарда. Он был здесь. Ходил здесь. Протискивался в тяжёлые двери, которые невозможно открыть с первого раза, и которым наверняка стукнуло двадцать, а то и тридцать… На этом его достижения, видимо, заканчивались.
Эрика, встречая Луизу в аэропорту через несколько дней, узнала, до чего утомителен процесс знакомств в Интернете, от которого следует отказаться. От процесса, а не от Интернета, подчеркнула старшая Рубинштейн. Младшая, в свою очередь, поведала в дороге о новостях, а так же о местных разъездах. Мелани, торчавшая на работе, гостью не застала, но это было только на руку – разговоры про театральный успех и Нью-Йоркские будни остались в семейном кругу.
В нём осталось и второе появление визитёров на Верхнем кладбище: на сей раз больше повезло с погодой, и ветер не свирепствовал, но место, не смотря ни на что, нагоняло тоску. Луиза, при всей скрытности и противоречащем ей оптимизме, испытывала те же эмоции, что и дочь, проложившая несколько дней назад маршрут к прошлому. Она была расстроено-спокойна, но эмоции терзали своей обманчивостью. Эрика уже хорошо выучила такое состояние.
– Двадцать пять лет… Именно сейчас мне хочется вернуться и передумать. Что, если бы я осталась?
– Мам, пожалуйста…
– А вдруг всё могло измениться? Вдруг всё сложилось бы лучше? Они-то хоть пожили, а он…
Младшая Рубинштейн встала рядом с матерью, приобнимая. Сейчас Луиза как никогда была близка ей в моральном плане: интеллигентная учительница уступила место влюблённой молоденькой девчонке, смешливой и страстной. Загнанной в угол однажды и дрогнувшей перед родителями. Про себя Эрика возблагодарила Небо, что не может столкнуться с подобной ситуацией сама.
– Он любил тебя. А ты любила его – вот, что имеет значение, - сказала она, держась за ниточку спокойствия, пускай и обманчивого, - и он, и его родители желали тебе счастья, ма, слышишь?
– Но он умер…
– А ты запомни его живым, - предложила Эрика, воскрешая в голове оставленные переулком Брикброук выводы, - пусть он будет не таким, как здесь, а таким, как на вашей фотке. Вечно свободным.
Луиза, помедлив, кивнула, привлечённая финальной фразой. Позже, вернувшись в город, они устроили день воспоминаний и побывали в парке, где брала своё начало история Шоу и Роджерсов. Вокруг царила немноголюдная унылая серость – в это время дня и года среди дорожек и скамеек не наблюдалось гуляющих. Но территория, расширенная и значительно облагороженная за два десятилетия, впечатляла. Мать Эрики помнила парк другим.