Чёрная книга Арды (издание 1995 г. в соавторстве)
Шрифт:
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Вино золотое горчит, как вина,
Шуршат, как осенние листья слова,
И сломана флейта - но песня жива.
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
Зачем тебе пить эту чашу до дна?
Два озера боли на бледном лице,
А звезды - как камни в Железном Венце,
И память не смоет морская волна
И в темных одеждах - как скорбная тень
Один лишь венка из цветов не надел...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль.
И в светлой земле,
Истает ли тень, что на сердце легла?
Исчезнет ли боль, что - как в сердце игла...
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
И жжет предвиденье, как яд:
Тебе - уйти на путь Людей
Но пусть еще - последний взгляд...
Поет безумный менестрель:
Прощай, моя звезда-печаль,
Прощай, любовь моя, прощай,
О Лютиэнь Тинувиэль...
– Прости, Даэрон.
– Как ты узнал?..
– Слушал и слышал.
– Нет, не это... Сейчас - как?
– Глаза. А еще - когда ты слушал. Ты споешь?
– Я не пел... с тех пор. Откуда ты узнал о флейте?
Дайолен пожал плечами:
– Не знаю... Мне так показалось.
– Хочешь знать, как это было?
– ...Ты споешь еще, Даэрон?
Менестрель поднял взгляд на короля. Он один здесь был в темных одеждах - ни одного драгоценного камня, ни даже тонкой нити серебра.
– Нет, король, - ответ прозвучал твердо, почти жестко. Он стоял очень прямо, стиснув флейту в побелевших руках, - я больше не стану петь.
Он не сказал - никогда, но это было больше, чем отказ, и все почувствовали это.
– Кто возьмет флейту мою?
Даэрон почти надменно оглядел собравшихся. Никто не шелохнулся.
– Ну что ж, да будет так.
Резко хрустнуло ломающееся дерево.
– Я больше не стану петь, король.
Он коротко поклонился - почти кивнул - Элу и Мелиан и низко склонил голову перед Лютиэнь. Ей показалось - он что-то еще хотел сказать ей, но промолчал и стремительно вышел...
"Прощай, любовь моя, прощай, о Лютиэнь Тинувиэль..."
– И - ни одной песни, ни одной мелодии?
– Мне не сделать новой флейты. А взять чужую не могу. Руки болят.
– Ты можешь не петь?
Лицо Даэрона дернулось.
– Нет...
– почти шепотом ответил он.
Дайолен решился внезапно:
– Возьми лютню. Я покажу.
– Прощай, Даэрон.
– Прощай, Дайолен. Я хотел спеть тебе на прощание.
– Я буду благодарен тебе.
– В последний раз - позволь сыграть на твоей лютне...
...Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало:
Чаша моя пуста
Некому вновь наполнить ее.
Чаша моя пуста...
– Благодарю. Прощай, Даэрон.
– Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери...
– Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом?
– Должно быть, ты прав...
– Менестрель...
– Да, правитель?
– Прости, если мои слова причинят тебе боль... Я все пытаюсь
– Я понял тебя. Так и было - я увидел глаза. Его глаза...
– Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил:
– Глаза Учителя. Вот с тех пор... А он говорил, что ничем не сможет помочь... а я вижу... и Звезду... вижу...
– Скажи, менестрель, как его имя?
Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул:
– Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался... я понял...
– Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно.
– Так значит, моя мать была...
– Да. Последняя из них.
Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали.
– Я... я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь - останься.
– Нет, правитель. Благодарю. Он сказал - иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай.
Он набросил черный плащ, взял лютню - ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь - творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар - как юный паж при королевиче.
И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет столетия назад произнесенные слова Эльфа Тьмы, Мастера Гэлеона:
– Мне кажется, я понял... Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд...
...Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год, и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой - маленькая, но худая и нескладная как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко - в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные - большие, бархатно-черные как теплая южная ночь; да голос - чистый, нежный и звонкий... Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее - дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой.
В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети?
На пороге стояли двое - странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее... А между тем, глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки; пригласила их в дом.