Черные боги, красные сны
Шрифт:
За последними деревьями начиналась большая, во все дно впадины поляна, посреди которой... В этом объекте не было ничего страшного, ничего угрожающего, и все же Смит покрылся холодным потом.
Посреди поляны стояло древо жизни — символ, прекрасно известный ему по десяткам рисунков и картин, так что об ошибке не могло быть и речи. Только здесь это мифическое растение действительно росло из земли, как самое настоящее дерево. И все же оно было не настоящим. Тонкий коричневый ствол, гладкая, блестящая поверхность которого не напоминала по текстуре ни одно известное вещество, поднимался к черному небу по традиционной пологой спирали, еще более тонкие ветки (числом,
Изо всех объектов сумрачного, размытого мира, сотворенного когда-то Илларом, одно лишь это дерево выступало с кошмарной, безжалостной отчетливостью, в его изящных, прихотливо изогнутых ветках таилась невыразимая словами угроза. Волосы Смита зашевелились от ужаса, по телу поползли мурашки — и все же он не мог сказать, что же тут, собственно, такого угрожающего. Древо жизни, чудесным образом оживший символ. Красивое, лучше любой из тех картинок. Так почему же, глядя на него, хочется закрыть глаза, закричать и бежать, бежать, бежать?
Угроза — и угроза странная, ни на что не похожая. Глядя на опасную красоту дерева, Смит испытывал темный, парализующий тело и волю страх. Изгибы ветвей слагались в узор, настолько совершенный и ужасный, что его сердце громко забилось в груди. Но почему? Он не знал этого, хотя чувствовал, ответ где-то рядом. Его инстинкты протестовали против этого, но рассудок все еще не мог ничего понять.
И дерево не было обычным растением, в нем явно присутствовала разумная, зловещая жизнь. Смит не знал, почему он так решил, ведь за все то время, пока он смотрел, не шелохнулась ни одна ветка, и все же в этой неподвижности было больше действия, чем в беге или полете любой одушевленной твари.
Дерево порождало в нем сумасшедшие желания — он не знал, уничтожить ли это вопиющее богохульство, или лишить себя зрения, чтобы не видеть его зловещую грациозность, или перерезать себе глотку, чтобы не жить в одном мире с этим кошмарным объектом.
У Смита было достаточно сил, чтобы загнать все эти бредовые мысли в дальний угол сознания, не слушать их жалобные вопли и обратить всю свою холодную, отточенную многими годами космических странствий логику на разрешение насущного вопроса. И все же его ладонь, лежавшая на рукоятке бластера, взмокла от пота, дыхание вырывалось из пересохшего горла спазматическими толчками.
Почему, спрашивал он себя, стараясь привести бешено участившийся пульс в норму, почему вид растения, пусть даже такого необычного, как это, повергает человека, который смотрит на него, в панику? Какая опасность таится в этом дереве — опасность настолько ужасная, что один уже факт ее незримого присутствия может свести человека с ума? Он сжал зубы, взял себя в руки и буквально силой заставил себя внимательно изучить прекрасное — и отвратительное — дерево.
Понемногу отвращение утратило первоначальную остроту. После долгой мучительной борьбы Смит загнал его глубоко в подсознание и вернул себе способность разумно мыслить. Изо всех сил сдерживая свой ужас, он продолжал смотреть на дерево. Он точно знал, что это и есть Таг.
А как же иначе — два огромных ужаса никак не вместились бы в один маленький мирок. Теперь понятно, почему лесные люди относятся к Тагу с таким благоговейным страхом. Непонятно другое — чем этот прутик угрожает им физически? От этого ужаса незримой угрозы может сойти с ума и самый крепкий человек, чего уж тут спрашивать с лесных людей, но, с другой стороны, не нравится тебе деревце — ну и не ходи к нему, не смотри, оно за тобой гоняться не будет. Ну кому, скажите на милость, может повредить неподвижное растение?
Предаваясь этим рассуждениям, Смит снова и снова осматривал дерево в тщетной попытке понять, что же в нем такого ужасного. Выращено в точном соответствии со старыми схемами, а ведь в них, в схемах этих, совершенно нет ничего ужасного. В точности та же структура, что и у подозрительно долговечного бронзового дерева — навеса над проклятым колодцем, а никого ведь оно не пугало. Так почему же? В чем тут дело?
Какая опасность, незримо обитающая в этих ветвях, превращает их в такой ужас?
В его голове возникли строчки старого стихотворения:
Кто переполнил облик твой Этой страшной красотой?«Страшная красота»... Теперь он понимал значение этих слов — и этот вопрос. Какая потусторонняя сила выгнула эти грациозные дуги и арки, наполнила их невыносимым для глаза и рассудка ужасом?
По дереву пробежала дрожь; Смит окаменел. Ветра не было — да и бывает ли в этом мире ветер? — однако дерево двигалось, двигалось с неспешной, змеиной грацией, воздетые к небу ветви томно извивались. Один из кроваво-красных бутонов раздулся, как капюшон кобры, через мгновение его примеру последовали и остальные. Бутоны набухали, распускались цветы, широко раскидывая лепестки, наливались ослепительно ярким цветом — цветом невозможным, превосходившим все представления о цвете, чистым, яростным сиянием. Все это выглядело как жуткая, непристойная пародия на чувственность.
Через пару секунд стало понятно, что ветви изгибаются в сторону, противоположную от Смита; он облегченно вздохнул и перевел взгляд с кошмарного змеиного дерева на дальний край поляны.
По склону спускалась знакомая фигура. Жрица двигалась с той же плавной, безукоризненной грацией, что и змеящийся ствол дерева, за ее спиной развевался царственный шлейф темно-пурпурных волос, ослепительно прекрасное тело сверкало лунной белизной. Дерево чувствовало ее приближение — цветы разгорались все ярче и ярче, ветви дрожали от нетерпения.
Жрица должна общаться со своим богом, такая уж у нее работа — и все же Смит не мог поверить, что эта женщина осмелится подойти к дереву, один вид которого наполнял его паническим ужасом и отвращением. Вызывающе яркая на фоне тусклого, сумрачного пейзажа, она легко ступала по траве, направляясь прямо к центру поляны, к страстно извивающемуся ужасу.
А затем она приблизилась к дереву вплотную, и ствол склонился к ней. Она протянула руки вперед и чуть вверх, как девушка навстречу своему возлюбленному, и ветви с пламенеющими цветами сомкнулись за ее спиной. На несколько мгновений они застыли, превратились в кошмарную, фантастическую скульптуру — девушка с закинутой назад головой, напряженно тянущаяся вверх, и дерево, склонившееся вниз, заключившее ее в объятия; перед лицом девушки дрожали сверкающие цветы, ее волосы, не прикрывавшие больше тела, спадали по спине на землю темно-пурпурным водопадом. Затем ветви сжались плотнее, страстно дрожащий цветок спустился к закинутому вверх лицу, коснулся чуть приоткрытых губ — и та же дрожь побежала по ослепительно белому телу.