Черный лебедь. Романы
Шрифт:
Лич и его офицеры бросились в свалку, окриками и кулаками пытаясь подавить беспорядок. Если им и не удалось полностью восстановить мир, то, по крайней мере, они добились перемирия, во время которого Лич мог узнать, что произошло, и вынести свое решение. Однако, Лич не сделал ни того и ни другого. Он отказался слушать как тех, кто требовал наказания убийцы, чье имя было Шор, так и тех, кто утверждал, что убитый виноват сам, поскольку обвинил того в обмане и нанес ему массу оскорблений.
– У нас нет времени на ссоры друг с другом, - уговаривал Лич.
– Поберегите свой темперамент и свои ножи для испанцев. И больше ни слова об этом.
Но пираты бушевали вокруг него. Как капитан, он должен рассудить их. Если он не сделает этого, они сами добьются справедливости.
Нежелание Лича объяснялось просто. Он понимал, что любое его решение натолкнется на враждебность другой группы, недовольной его решением.
– Один уже мертв, - зарычал он на них.
– Чтоб вы сгорели в аду! Вам этого мало?
В этот момент сквозь толпу протолкался неизвестно откуда взявшийся де Берни, и пираты смолкли, чтобы послушать, что скажет он, уже пользовавшийся в их среде тайным авторитетом.
– Есть простой способ разрешить этот спор, Том, - сказал он.
– Да? И какой же?
– Лич не выразил ни малейшего удовлетворения от этого непрошенного вмешательства.
– Пусть судьями станут сами свидетели ссоры.
Рев одобрения прокатился по толпе, а когда снова наступила тишина, де Берни продолжал:
– Вот здесь их целых два десятка. Остальные не должны участвовать в обсуждении. Пусть эти люди сами решат, должен ли быть повешен Шор или нет. Они проголосуют поднятием рук, а остальные должны поручиться, что согласятся с принятым решением.
Для Лича это было выходом из трудного положения, поскольку избавляло его от нежелательной ответственности. Пираты согласились. Результат голосования был против Шора. Его схватили и тут же повесили. На этом мир в лагере был восстановлен.
В ту же ночь де Берни разъяснил эти события мисс Присцилле, не понимавшей смирения тех, кто вначале так бурно выступал в защиту убийцы.
– Их вовсе не интересовала его жизнь, - объяснил он.
– Жизнь в их среде во все времена ценилась невысоко. Но здесь было дело принципа, и по этому поводу они и ссорились. Голосование же предлагало справедливое решение, поэтому они и обязались выполнить его.
За этим последовали новые вопросы и его довольно длинные рассуждения о договорах и обязательствах, которые признавались и соблюдались даже самыми отчаянными негодяями среди буканьеров. Таким образом, поскольку он касался своего прошлого, она подтолкнула его к воспоминаниям, которые позволяли ей больше узнать о его прошлой жизни. Как всегда, ей удалось заставить его рассказывать.
Однажды ночью - это была семнадцатая ночь на острове, как впоследствии он вспомнил, и дата эта запечатлелась в его памяти благодаря тому, что случилось утром - она прямо спросила его о будущем. Собирается ли он еще какое-то время вести эту полную опасностей бродячую жизнь?
– Ах, это? Нет, можете считать ее уже законченной. Это дело, в которое я сейчас ввязался, будет действительно последним. Мне не дает покоя тоска по родине. Особенно в последнее время. Я в самом деле высказал Моргану свое единственное желание покинуть Карибское море и вернуться домой. И ради этого готов, подобно Генриху Четвертому, сменить веру, лишь бы снова ступить ногой на благословенную землю Франции, снова увидеть золотые виноградники и оливковые рощи на склонах гор, услышать родной тулузский говор.
Он сказал это мягким грустным голосом, затем вздохнул и замолчал в раздумье.
– Понимаю, - сказала она кротко.
– Но менять веру? Для этого зов родины должен быть очень силен.
В ответ он неожиданно рассмеялся, но сделал это негромко, словно боясь потревожить майора, спавшего в своей палатке всего в дюжине ярдов.
– Это все равно, что голому говорить о смене костюма. Какими лицемерами бывают многие из нас, когда вопрос касается веры. А учитывая мою прошлую жизнь, стоит ли вообще останавливаться на этом и говорить об изменении веры так, будто это потребует от меня жертвы.
Впервые она услышала от него пренебрежительную оценку своего прошлого. До сих пор он говорил о нем почти с самодовольством, словно пиратство было обычным занятием, в котором он не видел ничего позорного.
– Вы еще достаточно молоды, чтобы построить новую жизнь, - сказала она, отвечая скорее на свои мысли, чем на его последние слова.
– Но что можно построить без материалов из Старого Мира? Учтите, каждый человек строит свое будущее из того, что ему представило прошлое.
– Не полностью, конечно. Часть материалов он находит в настоящем. И этого ему может оказаться достаточно. Вы сможете создать семью...
Он прервал ее, не давая нарисовать картину своего будущего.
– Семью? Я?
– А почему бы и нет?
– А вы не считаете, что все порядочное, что когда-то было во мне, совершенно погублено этой бурной жизнью, которую я вел?
– Уверена в обратном.
– Как вы можете это знать?
– Я доверяю своим чувствам. Я знаю вас. Думаю, что за эти несколько недель мне удалось немного узнать вас. Ну, а как с моим вопросом?
– Очень просто. Скажите сами, какую мать я смогу найти для своих детей?
– Не понимаю. Этот вопрос, конечно, вам решать самому.
– Нет. Он уже решен для меня. Моим прошлым. Разве что, сватаясь, прикинуться не тем, что я есть на самом деле. Я грабил, убивал, творил невообразимое. Я даже скопил на этом какое-то состояние. У меня есть владения на Ямайке и в других местах. И самой подходящей парой для меня была бы какая-нибудь шлюха, которой безразличны источники моих доходов. Я еще не пал окончательно - хотя и мог бы - чтобы дать такую мать своим детям. И не настолько пал, чтобы позволить себе добиваться женщины другого типа. Для меня остается только честь. Вернее, последнее слабое звено, связывающее меня с честью. И если бы и оно порвалось, я бы действительно погиб. Нет, нет, прекрасная леди, что бы я ни взял из Старого Мира для строительства новой жизни, если я дойду до этого, это будет не семья.