Черти в Париже
Шрифт:
– В Карловых Варах проволока?
– А хуля в Карловых Варах не может быть проволоки?
– А заблудитесь типа и езжайте себе по окраине Карловых Вар – сами увидите.
И свалки там есть и рабочие районы, и заброшенные пустыри.
Там тоже обычные люди живут, а не выхолощенные чистюли, блин!
Цветочки, мол. ноготочки, пилочки, дезодорантики, мол, на сиськи. Дезодорантики на грудь и под мышечки – всё раздельно,.
Кремик в голову, в волосики, кремик в пах, всё втереть и…
И так далее.
Короче,
***
Всё лицезрели во Франциях.
Сам же он вчера видел: месиво и срач на тротуарах Парижа.
Хуже, чем на нашей родине.
По проспектам тут ветром сор раздувает…
Хотя Парижу от этого не хуже.
Одна переводчица на русский в хотэле так вчера и сказала: французам, мол, сор нравится, так как их столица от этого становится только живее.
И эту точку зрения разделяют исключительно все престольные жители.
Сплошное естество и детская непосредственность!
Как это миленько для Парижа!
– Включая негров, если про естественность?
– Включая чёрнокожих. Или «тёмно–». Так–то оно правильней выражаться, – поправляла переводчица.
– У их домохозяек – ну–у–у, у чистюль, нечто в хате мусора нет? Всё в пакетах и контейнерах?
– Разумеется, – сказала она.
– Ну да? И в окна бычков и прокладок не бросают?
– Конечно, нет. Вы что, с луны свалились?
– Нет, из России. У нас это бросают, но только отдельные личности, а у вас весь Париж в прокладках и гондонах. Обёрточной бумаги с бычками и то меньше.
– Висконсин, Швейцария, Гвинея Бисау… отношение 90, 0, 0,22! Есть компания судовладельцев, Конкордия, палуба +4: 64%, утром 98, – это трещит механическая машинка.
– Молчи, дура!
Переводчица: «Кому это вы?»
У меня в ушах клипсы, и ей не слышно подсказок Чена Джу… ну–у–у, ДЖУ–1… ну, который Самсунг… а я иной раз мышей не ловлю, забываюсь: «Я не Вам, простите!»
Недоумение. С подозрением на развод:
– Не знаю, не знаю. Про Россию не знаю. И прокладок на улицах не видела. Вы обманываете, – покраснела, – есть сомненьице за ваше утвержденьице.
Подружка Бени что ли: еврейка с Одессы? Любовь поэта Муссолини? Чего краснеть–то и крутить? Покрасоваться вверх ногами захотелось? Типа как в Милане, да? Перед Опера ихней… или чё у них там… Домский собор что ли? Был я там, Муссолини не видел.
Ну ладно, пусть так оно и будет. Это я про мусор, а не про Милан с его финтиклюшками, под занавес войны. Бросайте хоть что.
Нам пофигу. Не нам командовать чистотой Парижа…
Хотя на самом деле – это чистые отговорки – насчёт естественности мусора. По мне, так это мухи, комары, малярия, свинство. И Патрик Зюскинд. Со всем своим PARFUMERIUMом под прилавком. В корзине с рыбой и материнским потрохом неподалёку.
Плюс чума.
Дождётесь со своей толерантностью к антисанитарии!
Им или лень, или некогда убираться: площадь–то немеряная. И я решил уточнить:
– Бим, какая у Парижа площадь?
– Площадь Звезды. Ле Этуаль.
– Сам ты «звезды», – сказал я, – Бульварное Кольцо лучше скажи. Улицы Чёрных Лавок… Фонарей, блин! Ихний Арбат ещё посчитай!
– Запросто, – сказал Бим, и стал загибать пальцы.
Смотрит куда–то вверх. Зажмурился и считает: про кокушки забыл. А кокушки–то на виду–у–у! Оп! То есть нет, ведь опрос был в хотельной кафешке, в присутствии множества народу.
Я тогда продолжил:
– В Париже площадей – пруд пруди, а «Звезда» – вообще четвертушечная площадь – звук только, – пфу, и то из–за Арки, а не достопримечательность… сама по себе. Ну пять лучей, ну двенадцать. Ну и что? В Киеве семь лучей, – хотя точно не помню – сколько в Киеве лучей:. Где–то ещё больше лучей; ну и что из того? Я про квадратные метры Парижа…
18. Дамы и джентльмены!
Завершение беседы прошло, само собой, уже в номере.
Без артподготовки.
Бим, пока в лифте ехал, вопрос осознал, подготовил ответ, а как только провернулся ключ и зашли в дверь… в туалетную, и нацелились там в один прибор… своими ружьями, как–то сразу на меня налетел:
– Намёк я ваш понял. Неправильно спрашиваете, сударь. Модиану маскируешь…
Я сообразил – о чём он: я признался ему намедни, что желаю этого Модиано прочесть, но пока что толком не выкружил, кроме того, что дядя–то не дурак и очень даже реально описывал Париж.
Сам нажал на курок брандспойта (теперь это не ружьё, а брандспойт) и журчу:
– Зачем мне его маскировать. Я и читал всего ничего.
– Может, и в Киеве, скажешь, не бывал? – тут Бим поддёрнул штаны, вцепился в ширинку и стал её дёргать.
– Как же не бывал, вовсе даже был, – воспротивился я. – С Коляшей был кто? ну с Валыснюковым, с Коляшей, ещё на пленерах? (Был грех, как же, как щас помню.) А с Гантеличем после Полтавы кто по Киеву кувыркался? А Желтовского кто оттуда начал хоронить? Он же там кончился. В цинке везли его… погрузили и везли, с одним армяном, как это забыть?
И зампред там ещё был… некоего напрочь военного города. – И меня понесло, я ему там в туалете всё бы и выложил: «Ты знаешь, он – Желтовский, в гостинице всю стенку кровью забрызгал. Вот такой силы давление было… Триста на пять, поди»
– Стой, стой, стой, – остановил меня Бим, – не надо Желтовским печалиться. Ему ТАМ лучше нас… – и он мотнул причёску к небу, то есть к потолку санузла. – Тогда так: в границах большой черты, или в махонькой?
– Пусть пока в махонькой.
– В махонькой – хрен его знает, – сказал Бим. – Маленький Париж – как весь наш ба–а–льшой Угадай – об этом у Ксаньки спроси. А если по большой черте, то ещё шире. Наверно, раз в десять или двадцать. Сам–то как считаешь?