Червонные сабли
Шрифт:
Между тем аэроплан снова стал разворачиваться, готовясь к новой атаке. Кое-кто из разведчиков, забыв об опасности, с удивлением и любопытством смотрел на аэроплан. Многие первый раз видели в глаза этакое чудо - летит в небе какая-то чертовщина, связанная тросами, и ничем ее не достанешь. Летчик в кожаном шлеме с огромными глазищами был виден почти по пояс.
– Ну что рты разинули?
– послышался голос командира.
– Открыть огонь!
Разведчики сняли карабины и, сидя на танцующих конях, стали палить по аэроплану. А он коршуном кинулся на колонну и осыпал конников ливнем пуль. Разорвалась бомба.
Лошади отпрянули, и всадники не могли их сдержать. У Шайтана лопнула подпруга, седло съехало набок вместе о всадником. Махметка еле выдернул ногу из-под упавшего коня. Сердитый от боли, он вгорячах подхватил камень и запустил им вслед аэроплану. Петро Хватаймуха засмеялся:
– Жалко, не попал, а то бы добру шишку на лбу у летчика набил.
Аэроплан заходил для атаки третий раз. Папаша велел остановить автомобиль.
– А ну, хлопцы, дайте-ка мне пару кавунов, тех самых, что под сиденьем спрятаны. Зараз мы этому «французу» покажем.
Он навел пушку в небо, выстрелил, но не попал.
Аэроплан обдал всех ветром, ранил еще одного коня. И как ни в чем не бывало, разворачиваясь, накренился на левое крыло. И тогда Папаша угодил в него вторым «снарядом». В первую минуту он сам не поверил, что попал в цель, и с удивлением смотрел, как полетел к земле носом врангелевский летун. Мотор с кабиной летчика, кувыркаясь, падал отдельно и шлепнулся на землю, объятый пламенем.
Далеко на горизонте заклубилась пыль. Это мчались в погоню враги. Но до своих было уже близко, и красные конники пришпорили лошадей.
5
Допрашивали пленных офицеров в штабе полка. Первым привели Каретникова. Военком армии Макошин сидел поодаль и не вмешивался в допрос.
Офицер вел себя покорно, сидел на табуретке, вежливо сложив руки на коленях, на вопросы отвечал охотно. Макошин, наблюдая за пленным, не мог разгадать: искренне отвечает он или хитрит, чтобы усыпить бдительность.
– По документам, которые нашли у вас при обыске, вы штабс-капитан Каретников, - начал допрос Байда.
– Так точно.
– Кадровый офицер?
– Никак нет.
– А отвечаете, как опытный военный, - заметил Байда и мельком взглянул на Макошина.
– Люблю дисциплину, - слегка нахмурившись, ответил офицер, и было неясно, досадовал он на свою оплошность или хотел изобразить обиду: почему, мол, не доверяют ему.
– К какой партии принадлежите?
– продолжал допрос Байда.
– К партии «ии»...
– Что это означает?
– Испуганный интеллигент...
– усмехнулся Каретников.
– Кто же испугал вас?
– Я могу быть откровенным?
– Хотите сказать: не повредит ли вам признание?
– Вот именно.
– Вам ничто не повредит больше, чем служба у Врангеля.
– Я русский и ненавижу ту Россию, которой правили цари. Они стыдились народа. Какой-нибудь плюгавый купчишка, обогатившись, покупал себе французский фрак, немецкие часы и начинал презирать собственный народ. Впрочем, вас, вероятно, не интересуют мои взгляды...
– Почему вы сражаетесь против рабоче-крестьянской власти?
– спросил комиссар.
– До войны я жил в собственном доме в Калуге...
– Офицер тоскливо глядел в окно.
– Я вообще не одобряю войны. Дико и глупо брату идти против брата.
В комнату вошла сотрудница штаба с бумагами. Каретников встал, подчеркивая уважение к женщине.
– Сидите, - с некоторым раздражением сказал Байда.
Однако офицер продолжал стоять, пока женщина не вышла.
– Значит, вы не кадровый военный и были мобилизованы?
– Так точно.
– Почему так быстро получили высокий чин?
Каретников с усмешкой пожал плечами:
– У нас это делается просто: сегодня фельдфебель - завтра генерал. Нас еще называют «химическими офицерами».
– Почему?
– Быстро производят: не успеваем приобретать новые погоны - рисуем их чернилами.
– Кто же вас мобилизовал, если в Калуге белых никогда не было?
– спросил Макошин.
Вопрос застал офицера врасплох. Все же он справился с собой:
– Я тогда был в Ростове у родных...
– Чем вы занимались до революции?
– спросил Байда.
– Учился в гимназии, пробовал работать в театре...
– Значит, ты считаешь рабочих и крестьян братьями?
– не выдержал Папаша, которого раздражал ложный аристократизм пленного.
Макошина тоже преследовала мысль, что офицер играет в благородство.
– Да, конечно, - ответил Каретников.
– Почему же воюешь против братьев?
– Принуждают.
– А если бы заставили убить мать, убил бы?
– Нет.
– А братьев можно?
Штабс-капитана коробила грубоватая прямота «бородача», в котором он без труда узнал «полковника», что так легко одурачил их всех. Но нужно было выдержать до конца тон раскаяния, и он продолжал несчастным голосом:
– Я понимаю, что мое положение безвыходное. Но если бы меня отпустили, я бы дал честное слово больше не воевать.
– И что бы стали делать?
– спросил Байда.
– Поступил бы на сцену и служил искусству. Я в прошлом артист.
– Это заметно, - сказал Папаша.
Байда рисовал на бумаге кружочки, думая о чем-то своем.
– Уверяю вас: я безвреден на будущее, - говорил Каретников.
– Мне трудно убедить вас, но скажу: если отпустите, не пожалеете. Брошу армию и порву с позорным прошлым.
– Каретников помолчал и, хмурясь, добавил: - Что касается военных сведений, мог бы сообщить интересные факты, касающиеся тактики и стратегии главкома.