Честь воеводы. Алексей Басманов

Антонов Александр Ильич

— Отныне ты владыка. Вот и радей за Русь Божиим словом. Я же, елико сил хватит, помогу тебе.

Исполнив малую часть обряда посвящения, царь Иван покинул храм, дабы спешно умчать в Кострому, кою решил прибрать в свой удел, сделать в ней ещё одну удельную опричную крепость. Филипп знал чин поставления митрополитов и возмутился поведением царя. Вопреки вековым канонам, царь поступил своенравно. И весь торжественный ритуал наполнился несуразностями, нарушающими чистоту канона. С горечью Филипп не раз подумал: «Со мной ли всё сие происходит, не скоморох ли я? А может, всё это сон?» Горечь в этот день у Филиппа так и не источилась из души. Его отвели в палаты митрополита, где собрались все архиереи и

была устроена праздничная трапеза. Застолье не обошлось без здравиц, благих пожеланий и пития хмельного. Но Филипп нутром чувствовал, что все пожелания и здравицы ложные, потому как за столом сидели верные государевы слуги, но только не священнослужители.

Торжество отшумело, как порыв ветра. Пришло время вникать в дела. И Филипп, зная, что митрополия — это большое и мудреное хозяйство, которое в один день не познаешь, охотно и со страстью взялся вникать в церковное строение. В русской церкви была своя дума с боярами и архиереями, свои ратные люди, и немалым числом. Были и приказы. В них служили больше сотни дьяков и подьячих. Кто их подбирал, кому они служили — царю или митрополиту, — Филипп не тотчас выяснил. Но чем глубже он вникал в дела, тем очевиднее было для него то, что рать чиновников митрополии — это всего лишь служилые люди ещё одного царского приказа. «Господи, да какую бы грамоту я ни послал отсюда в епархии, список с неё в сей же миг ляжет на стол царя или попадёт в руки Малюты Скуратова», — не раз подумал Филипп.

Поняв, что среди кремлёвского духовенства и среди служилых чинов в приказах у него окажется мало единомышленников, Филипп отправился в поход по многим московским монастырям. В них игумена Соловецкого монастыря знали все схимники, все настоятели. И митрополит узрел в обителях искреннее к нему радушие. Лишь Симонов монастырь отличался от прочих. И настоятель и монахи смотрели на митрополита без почтительности и чуть ли не с превосходством. Позже Филипп узнал, что Симонов монастырь был опричным и жили здесь не по уставам монашества, а шутовским манером. В том шутовстве сам Иван Грозный был заводилой и ярым его поборником.

Побывал Филипп и в Рождественском женском монастыре, зашёл в храм, вспомнил давнее-предавнее — постриг великой княгини Соломонии, попечаловался о ней и о её сыне Григории, судьба коего могла быть иной, ежели бы не гонения на Соломонию великого князя Василия и князей Глинских.

Шёл десятый день стояния митрополита Филиппа. С утра он намеревался поехать в Донской и Новодевичий монастыри. В женском хотелось ему отслужить панихиду по матушке, кою тоже не довелось проводить в последний путь. Уже запрягли лошадей в каптану, пора ехать, но тут прибежал запыхавшийся служитель и на пороге, встретив Филиппа, уткнулся в него.

— Батюшка-владыка, на Арбате и в Сивцевом Вражке резня! Многих уже живота лишили!

— С чего затеяли? — спросил Филипп худосочного дьячка с выпученными от страха глазами.

— Так глаголют разное.

— Едем туда, и в пути всё расскажешь. — И Филипп покинул палаты, одержимый желанием прекратить братоубийственную бойню.

Дьячок оказался разумным и поведал всё складно.

— Я в храме Спаса на Песках служу. Ещё десять дён назад, как уехать царю-батюшке из Москвы, услышал я на паперти разговор молодых княжат. Они говорили: дескать, царь больше не вернётся в Москву, ибо стольным градом будет Кострома. «Потому нам пора вернуть свои хоромы на Арбате», — говорили они. Да вчера в ночь и собрались по закоулкам Арбата многие мужи, коих волею царя выслали невесть куда. Ноне же чуть свет они вломились в свои хоромы и взялись гнать взашей опричных. Тут и свара пошла, сабли зазвенели, бердыши загуляли.

Возница домчал каптану митрополита до Арбата в один миг. И то, что открылось Филиппу, походило на погром и разорение после

набега ордынцев. Мостовую Арбата одну из первых замощённых улиц Москвы, заполонила мятущаяся толпа горожан. Всюду валялась разбитая мебель, перевёрнутые повозки, сани, бочки, кадушки, корыта, всякий иной домашний скарб, и среди всего этого шло настоящее побоище. Сошлись новоиспечённые опричные вельможи, кои заняли чужие дома и палаты, и выселенные из них бояре, дворяне, князья — земцы. И тем и другим помогали в драке холопы, челядинцы. Все были вооружены чем пришлось. Одни держали сабли, мечи, другие — оглобли, колья, вилы, заступы, топоры и всё другое, чем можно было убить, ранить, покалечить. И уже были убитые и раненые. И лилась на мостовую кровь. Над побоищем стоял гвалт; крики, гнев и отчаяние возносились в небо.

Филипп велел вознице гнать лошадей в самую гущу драки, сам встал рядом с ним. Люди шарахались от коней, расступались. В центре жаркой схватки Филипп остановил коней и громовым голосом крикнул, вскинув ввысь крест:

— Дети неразумные, зачем Бога гневите?! Остановитесь и разойдитесь! Вы не разбойники, но честные россияне!

Супротивники разошлись по разные стороны улицы. Земцы закричали:

— Они у нас кров отняли! Они наше имущество забрали! Смерть татям!

— То за вашу крамолу нам царь жаловал! С него и спросите! — отвечали опричные.

— Нас упрятали в болота! Там только смрад и дышать нечем! — вновь отозвались земцы.

— Всё встанет на круги своя, россияне! — обращаясь к земцам, возвысил голос митрополит. — Наберитесь терпения. Всевышний воздаст всем по делам их. И опричные уйдут из ваших домов!

— Владыка, за что нам угрожаешь? — К Филиппу подступил детина в чёрном кафтане опричника. — Не мешай нашей управе! — То был худородный дворянин Илья Кобылин, отец двух братьев-опричников.

Митрополит поднял посох и, уставив его в грудь дерзкого опричника, сказал с гневом:

— Ты смутился чужим добром! Кто же тебе судия, ежели не Господь Бог, защитник сирых? Нишкни, тать!

— Сам нишкни! — сдерзил Кобылин. — Тебе ещё будет от моих сынов!

И он направился к воротам «своего» дома.

— Владыка, пошли им, кромешникам, анафему! — крикнул молодой князь Василий Курлятев.

— Кричите, крамольники! Мы видим, что владыка вкупе с вами стоит против батюшки-царя! — рвал горло сын Кобылина, Степан. — Да вместе с вами быть ему на дыбе!

— Не бери грех на душу, не грозись владыке, ежели ты христианин, — упрекнул Степана Филипп. — И все вы разойдитесь миром, — обратился он к земцам и опричным. — Приедет государь Иван Васильевич, и будем вместе мыслить, где кому жить.

Тут же подбежал к митрополиту ещё один опричник, черноликий, словно грач, городской дворянин Посадов.

— Владыка, мы снесём тебя в Земляную, ежели вольно не уйдёшь отсель. Изыди, изыди, крамольный поп!

Филипп глянул в глаза озверевшего опричника, и ему стало не по себе. Из-под чёрного шлыка смотрел на него человек, как две капли воды похожий на Ивана Грозного. «Господи, глаза-то по-волчьи горят», — мелькнуло у митрополита. И хотя он был за земцев, всё-таки понял, что здесь, на Арбате, сила не на их стороне. Те, кто стоял против земцев, кто польстился на добро честных россиян, знали, что за их спиной могучий и грозный государь с войском. Это он дал им добро неугодных ему россиян, и за это он требует от них верной службы, даже если они должны убивать невинных, грабить их дома, сгонять с доброй земли в болота. Они, эти злобные люди в чёрных кафтанах — верные слуги царя. Ему же, митрополиту, не дано было встревать в опричные дела, не дано остановить произвол. Ему оставалось одно: возносить слова убеждения к страдальцам, уговаривать их не идти на кровопролитие ради тленного имущества. И он приник душою к земцам.