Четвертая Беты
Шрифт:
— Ну что, хочешь увидеть Тонаку?
Маленький служебный мобиль, который вел сам, он оставил посреди улицы и стал с бешеной скоростью проходить дворы, взбегать по лестницам, открывать странные двери, ведущие не в коридоры и комнаты, а на новые лестничные клетки, опять спускаться и подниматься. Дан еле успевал за ним, вспомнить дорогу позднее он не сумел бы под страхом смерти. Наконец они оказались перед низкой дверью, запертой на висячий замок, Маран постучал — это была целая партия для первоклассного ударника, замок неожиданно сдвинулся вбок… чертовы конспираторы, подумал ошарашенный Дан… и дверь открылась. Торжествующий Навер проводил их в комнату, где, устало погрузившись в глубокое кресло, сидел невероятно худой человек с совершенно белыми волосами. Маран молчал, человек сказал горько: «Меня не узнать, не так ли?», и тогда Маран поднял руки и сложил ладони над головой — высшая почесть у бакнов. Лицо Тонаки порозовело, губы дрогнули…
Почти целый час Дан просидел в углу, рассматривая пресловутого Тонаку, нить разговора он скоро потерял, Маран и Тонака упоминали бесчисленные имена и названия, неведомые Дану, говорили о событиях, ему неизвестных, зато им самим хорошо знакомых, что позволяло объясняться почти намеками. Дан запомнил то, что ему было понятно — слова Тонаки «Против Лиги я не пойду», спокойный ответ Марана «Не против Лиги, а против Изия», «Изий — Глава Лиги», «Изий — злейший враг Лиги», завязалась дискуссия о завещании Рона Льва, потом зашла речь об Ине — «Я помню ее ребенком, прелестная живая веселая девочка», вспомнили Мауро Тона… Когда они сговорились насчет главного, Дан не уловил, но понял, что дальнейшие расхождения касаются только образа действий, Тонака хотел явиться в… прозвучало словосочетание, которое Дан после недолгого размышления перевел, как «генеральный штаб», Маран был против, он доказывал, что люди Изия в генштабе занимают прочные позиции и предлагал вначале поехать в часть, расквартированную под Бакной. Когда он перечислил высших офицеров части, Тонака перестал спорить, его лицо просветлело: «Я думал, Изий убрал всех, кто воевал при мне»… С Мараном они простились, как друзья, по дороге к мобилю Маран насвистывал какой-то марш, несколько раз останавливался, начинал объяснять:
— Ты, Дан, не знаешь, что такое Тонака. Само это имя… Я, как сейчас, помню те сообщения, одно за другим, почти без перерыва: «Части Тонаки освободили Вагру»… да-да, дерниты взяли Вагру, можешь себе представить?.. «Доблестные войска Тонаки вошли в Солану», «Армия Тонаки завершила освобождение бакнианской земли», «Победоносные воины Тонаки перешли границу Дернии»… Когда депутация дернитов явилась подписывать мирный договор, тысячи людей, собравшись на площади Расти, беспрерывно скандировали: «То-на-ка! То-на-ка!» Потом огласили условия мира, и Рон Лев начал свою речь словами: «Друзья мои, поклонимся низко нашим смелым воинам и великому нашему полководцу Тонаке, они спасли нашу страну». Это была большая честь, тогда, позднее это оказалось приговором Тонаке, Рон Лев не боялся жить среди великих, а Изий признает только одного из них — самого себя… — Он вдруг прервал свою вдохновенную речь и продолжил совершенно другим тоном: — По чести говоря, не дерниты просили нас о мире, а мы их. И ввязывалась Бакния в войну совсем не для того, чтобы потом выбивать противника со своей территории. И хотя Тонака действительно перешел границу, но совсем чуть-чуть, идти дальше у него не было ни сил, ни средств. К счастью, дерниты тоже подустали. Однако сейчас не время разбираться, где легенда, где реальность, сейчас нам нужны имя и репутация Тонаки, не так ли?
Ошарашенный этой внезапной сменой тональности Дан не ответил, но Маран ответа и не ждал, он спросил практически без паузы:
— Дан, а у вас бывают войны?
— Бывали, — хмуро ответил Дан. — Последняя — лет шестьдесят назад.
— Вам больше не за что сражаться?
— Сражаться всегда есть за что, но это можно делать без оружия.
Маран рассеянно кивнул:
— Да, хорошо бы обойтись без оружия. Но вряд ли получится.
— По-моему, ты скромничал, оценивая свое влияние на Охрану, — Дан перебрал в памяти лица охранников, приходивших к Марану за указаниями, за долгий сегодняшний день их промелькнуло немало. — Мне кажется, захоти ты — ты запросто можешь арестовать Изия или даже убрать его.
— Убрать в смысле убить? Ты не так уж заблуждаешься, Дан. Действительно, появился шанс… Кто знает, возможно, его даже удалось бы арестовать. Но это ведь ненадолго.
— Почему?
Маран взглянул на него с сожалением.
— Не понимаешь? Нам надо сбить его с пьедестала, а не сооружать ему новый.
— Новый?
— Пьедестал мученика.
— Понимаю, — сказал Дан после паузы. — Понимаю. А, кстати, почему он не расстрелял Тонаку? Тоже поэтому? Чтоб не делать из него мученика?
Маран усмехнулся.
— Нет, брат. Это здесь не при чем. Тут голый практицизм.
— В смысле?
— Великие полководцы, Дан, на дороге не валяются. Что доказала Большая война.
— А зачем ему?..
— А ты думаешь, наши войны тоже позади?
— Но…
— Потом, Дан. Извини. Некогда.
Маран вызвал его вечером следующего дня.
— Помочь можешь? Больше некому, все при деле. Надо пойти в мастерские за Главной площадью, найти Дора и сказать ему два слова: «завтра в полдень».
— Что «завтра в полдень»?
— Потом расскажу. Если успею. Сходишь?
Дан только молча кивнул.
По пути его несколько раз останавливали патрули, приходилось без конца вытаскивать удостоверение, у мастерских его задержали уже люди иного склада — грубоватые, небритые, с насмешливыми глазами, пришлось назвать Дора, чтоб его пропустили. Мастерские представляли собой просто-напросто кусок улицы, отгороженный забором, под длинным железным навесом стоял ряд незнакомых сооружений, вид которых не говорил ему абсолютно ничего. В конце отгороженного пространства на мостовой лежали длинные тонкие колонны. Дан замер, ему неудержимо захотелось потрогать эти причудливого сечения, переливавшиеся сиренево-фиолетовым, словно светившиеся изнутри гигантские леденцы… именно леденцы, Дан даже представил себе, какими они должны быть на вкус: не очень сладкие, во всяком случае, не приторные, с приятной кислинкой и запахом незрелых цитрусов…
Дор внезапно возник за его спиной, выслушал слова Марана, кивнул, на робкую попытку Дана задать пару вопросов никак не отреагировал, торопливо извинился и исчез. Дан вздохнул и побрел обратно в Крепость по тревожно залитым светом переулкам с мелькавшими в арках и подворотнях расплывчатыми тенями.
Свернув на одну из центральных улиц, он ошеломленно остановился — навстречу ему шла самая настоящая демонстрация, колонна человек в пятьсот с портретами и транспарантами, на ближайшем Дан прочел «Не позволим уморить голодом население Вагры», а портреты… на всех одно незнакомое лицо… Дан наморщил лоб, потом догадался: Рон Лев. Несколько охранников шли вдоль колонны, не вмешиваясь и не мешая, Дан вгляделся — да, они были без привычных автоматов.
В Крепости царила неожиданная тишина, двор пустовал, только у ворот стояла двойная охрана и перед Центральным зданием усиленный кордон. Марана не было нигде, проискав битый час, Дан не нашел ни его, ни кого-либо из его доверенных людей. Так и не решившись ни с кем заговорить, он махнул на все рукой и пошел спать.
Дан стоял на Главной площади недалеко от трибуны.
Пространство площади уже не казалось огромным, оно было словно стиснуто ограничивавшими его строениями и не могло вместить всю массу стремившихся сюда людей, выплескивая ее в ближайшие улицы. Площадь волновалась, кипела, гудела. Сколько человек тут собралось — сто тысяч? Двести? Триста? Бесконечность. И над этой бесконечностью вздымался лес рук — вытянутые руки с растопыренными пальцами. Дан уже знал, что пальцы, сжатые в кулак — символ единства, растопыренные — раскола, несогласия, недоверия. Трибуна пустовала, но руки неутомимо выражали протест самой ее пустоте. Иногда они опускались, но через несколько минут, словно по невидимому сигналу, снова сотнями тысяч вздымались в воздух. Дан смотрел на это удивительное зрелище рассеянно, он уже успел наглядеться на подобные чудеса, хотя еще утром, когда к нему прибежал Санта… мальчик был необыкновенно взволнован, глаза его сияли, передав Дану, чтоб к полудню тот заглянул на Главную площадь, он умчался резво, как жеребенок… утром он и вообразить себе не мог, насколько широко развернулись события. Он вышел из Крепости на привычно пустое шоссе, но уже дойдя до первых домов, остановился в изумлении: он словно попал в другой город, куда подевалась безлюдная, будто вымершая Бакна? Улицы были заполнены толпами на всю ширину, все шли в одну сторону, туда же, куда и Дан, чем ближе к Главной площади, тем больше народу. На площадь он еле пробился, буквально протиснулся сквозь тесную стену людей, пробрался поближе к трибуне и теперь стоял и ждал, как все.
В голове у него был сумбур. Отрывки бесчисленных впечатлений последних двух дней, непонятные ему самому мысли и чувства… Постепенно ему становилось ясно, что он не только не способен принять участие в происходящем, но и толком уследить за ним и определить свое к нему отношение. В чем дело? Сто лет спокойной жизни — и необратимо утрачена способность мобилизовывать ум и силы в критических ситуациях? За эти два дня он видел Марана урывками, вот тот был напряжен, как струна, казалось, тронь его — зазвенит… Наблюдая за теми эпизодами, которые удавалось увидеть, Дан моментами впадал в панику, ему казалось, что Маран действует отчаянно, он распоряжался чуть ли не открыто, все делалось буквально под носом у Изия и его присных, Дану риск представлялся не только непомерным, но и неоправданным… Или дело в непривычке? Может, его восприятие искажено тем обстоятельством, что сам он вырос в обществе, где риск низведен до минимума?.. Но ладно риск — а доверие? Его поражало, насколько безоглядно Маран доверял тем, кого он называл своими людьми, ведь достаточно было одного предателя, и рухнуло б не только его безумное предприятие, полетели бы сотни голов… он, Дан, выросший в атмосфере спокойной веры в людей, здесь, в этой дикой стране, настороженно присматривался к каждому… Может, он просто боится за свою жизнь? Как же так, он ведь никогда не был трусом? Неправда, если он и боится за жизнь, то не свою…