Четвертая Беты

Маркосян-Каспер Гоар

Дан уселся на переднее сидение, захлопнул дверцу и нетерпеливо развернул письмо, врученное ему пилотом астролета малого радиуса. Он только что передал тому свои материалы — кристаллы с заметками и целой кучей стереофильмов, добрыми тремя десятками. Впрочем, что такое тридцать, даже триста фильмов, если запечатлеть надо целый мир. Хотя пока он ограничивался Бакной и ее окрестностями. Снимал тесные улочки, бесконечные цепочки дворов, старые и новые развалины, уцелевшие шедевры Расти, конечно, свои любимые сиреневые горы, само собой, бакнов, которые торопились по своим делам, гуляли, останавливались, собирались группами и принимались обсуждать свои нелегкие проблемы, что кончалось и миром, и дракой. Снял он и очередной импровизированный концерт Поэта в его излюбленном подвальчике у дворца Расти… сам того не замечая, Дан тоже стал говорить о дворце, как о «живом»… хотя называть его «мертвым» сейчас уже тоже было неловко, столько людей с упоением работало над его восстановлением. Ухитрился он поймать в объектив и Марана, что было непросто, тот упорно отказывался сниматься для газет или визора, а заодно сопротивлялся и попыткам Дана запечатлеть его на своих лентах… После столкновения с Лайвой и тягостной, но, видимо, все-таки необходимой сцены на Поле Ночных Теней Маран преобразился, исчезло немало смущавшее Дана в первые дни вялое безразличие, он то ли откинул свои сомнения, то ли просто запрятал

их в такие глубины сознания, куда никому не было доступа, и окунулся в работу, так что в последнее время пообщаться с ним удавалось редко. Дан бродил по городу или сидел в библиотеках, микрофильмируя известные литературные произведения… если б не Поэт, ему ни за что не удалось бы разобраться в причудах современной литературы, практически все официально признанные романы и повести, равно, как и поэмы, были в большинстве своем, как, собственно, и следовало ожидать, если вспомнить схожие ситуации из земного прошлого, лишены грана художественности, а те, которые, по мнению Поэта, отражали реальное лицо эпохи, при Изии запрещенные, в библиотеках отсутствовали… правда, искать их пришлось недолго, почти все они обнаружились на расстоянии вытянутой руки — на книжных полках в квартире Марана. Вместе с книгами фильмотеку Дана пополняли картины, памятники архитектуры, собрал он и коллекцию записей музыки. Вначала эта работа не казалась ему работой — так, удовольствие, туризм, но постепенно он заметил, как изменились и углубились его представления о Бакнии, он понял, что бакны все-таки отличаются от землян, культура их по своей структуре не была идентична земной, искусство и литература в духовной жизни бакнов занимали гораздо больше места, фантастическое по темпам и всепроникающее развитие науки и техники привело, видимо, к какому-то перекосу земной культуры, и даже некоторое выправление этого перекоса в последние десятилетия не приблизило земную культуру к бакнианской… бакнианской или торенской? О всей Торене Дан судить не мог, но давно заметил, что бакны эмоциональнее землян, ему даже казалось, что они чрезмерно склонны к экзальтации, иногда пафос их речи напоминал ему романтический театр… Перед ним снова и снова возникала сцена на Главной площади, он не раз мысленно возвращался к ней, оставалась непонятной амплитуда качаний огромного маятника, каким в его представлении было настроение толпы, от почти мистической веры в Изия до его убийства. «Истерическая реакция, — сказал Железный Тигран, — думаешь, невротиками бывают только отдельные личности? Нет, дорогой мой, толпа и целый народ могут быть ввергнуты в истерическое состояние. Неуверенность, неуравновешенность, экзальтация и итог: бросок из одной крайности в другую». Наверно, так, но для истерических реакций нужна почва — лабильная натура, особый темперамент, возможно, восторженность… что-что, а восторженность была неотъемлемой чертой характера почти каждого бакна… Во всяком случае, теперь всеобщая нежность к Поэту была Дану понятнее, он даже не раз думал, что если б тому взбрело, к примеру, в голову бросить клич и повести бакнов на кого-нибудь войной, он легко собрал бы целое войско… Собственно, это он фактически и проделал, поправил себя Дан… В то же время, хотя Поэт в Бакнии был один, как некогда пошутил Дан, не предполагая, насколько его шутка близка к истине, поэтов в Бакнии было множество, бакны писали, рисовали, музицировали, сплошь были знатоками искусств… чего, к сожалению, не скажешь о большинстве землян…

Дан развернул письмо Ники с тайной надеждой увидеть ее почерк. Откровенно говоря, никакого письма он от нее не ждал, если и ждал, то видео или хотя бы звукового, но настоящего, древнего?.. Впрочем, он переоценил силы Ники, письмо, конечно, сошло с принтера… надеюсь, это не произведение компьютера, подумал он только наполовину в шутку. Но нет, письмо несомненно было творением Ники и на девяносто процентов состояло из всяких милых глупостей, которых он из ее уст не слышал почти никогда, она была скупа на ласковые слова. В конце Ника описывала свое с Даном изображение в газете-четырехчасовке «Новости», привезенной с Земли. Дан сложил письмо и задумался. Что греха таить, в последнее время он иногда размышлял над этим, но только сейчас сполна осознал, что произошло. И странно, в детстве, даже в юности он не мечтал о славе или подвигах… хорошо, что ему не приходилось обсуждать эту тему с Никой, она, конечно, не преминула бы попрекнуть его домашним воспитанием… «А все твое дамское воспитание», — сказала б она, презрительно морща нос, и была бы права, наверняка материнское влияние сыграло свою роль, мать была начисто лишена честолюбия, и не только в том, что касалось ее лично, но и в отношении близких, кто знает, не потому ли ушел отец, человек совершенно иного склада, нуждавшийся в крепком тыле, в поддержке, а не расхолаживании… Как бы то ни было, Дан о славе не мечтал, и вдруг его зашвырнуло в эту славу как бы пинком… неполадки в компьютере, подумать только! Отныне и всегда имена его и Ники будут стоять во всех энциклопедиях, во всех банках информации рядом со сведениями о гуманоидной цивилизации на планете Торена. И именно сейчас, когда место в истории ему обеспечено, его вдруг потянуло на подвиги. Возможно, им руководила неосознанная потребность как-нибудь, хотя бы задним числом оправдать незаслуженную славу? Но какой подвиг можно совершить здесь и сейчас? Ну пусть не подвиг, это несерьезно, это мальчишество, но что-то стоящее…

Он поудобнее устроился на сидении, что при его нестандартном для бакна росте оказалось непросто, и повернул ключ. Предстоял довольно долгий путь, и ему хотелось преодолеть первый, самый сложный участок горной дороги до наступления темноты.

Когда Дан въехал в Бакну, было уже темно, но на огромном окраинном пустыре, который он пересек, еще продолжалась работа. Дан затормозил, вышел и оглядел пустырь: он был вскопан, кое-где виднелись саженцы, это студенты Ботанического училища воссоздавали один из парков, которых в Бакне некогда было множество. Дан вспомнил, как несколько дней назад, когда они с Мараном то ли обедали, то ли ужинали в буфете, пришел Ила Лес и принес Марану на подпись «Призыв ко всем жителям Бакны». Маран повертел призыв в руке, поморщился и саркастически поинтересовался: «И зачем тебе все жители Бакны? Они уже давно забыли, как выглядят деревья.» «Когда выходят все, — стал объяснять Ила Лес, — создается особая атмосфера»… «Ну да, атмосфера, в которой деревья втыкают в землю корнями вверх». «Ничего ты, Маран, не понимаешь, — сказал Ила Лес с сожалением, — нет в тебе энтузиазма». «Нет, — согласился Маран, смял призыв, бросил его в грязную тарелку и объявил: — Не буду я этого подписывать. Оставь жителей Бакны в покое. Езжай в Ботаническое училище, прихвати с собой фотографии, репродукции… да не Рона Льва фотографии, а парков! Объясняй, проси. Проси, а не требуй»…

Когда недовольный Ила Лес ушел, он сказал Дану со вздохом: «Все у нас, Дан, неправильно, все не так. Отец Поэта работал в парке садовником, должность не бог весть какая, но на жизнь зарабатывал, хватало даже на меня. И парк был ухожен, ни одного листика не валялось. Платить надо людям, вот что». «Надо, — согласился Дан. — Вот и платите.» «Нечем. Государство разорено. Ты просто не в состоянии себе вообразить, до чего мы дошли. Мы на пороге голода. Мы банкроты».

«А раньше ты этого не знал?» — поинтересовался тогда Дан, и Маран мрачно ответил: — «Знал, конечно… ну, может, не в полной мере, но знал. Собственно, именно потому, а вовсе не ради личной власти я и ввязался в эту историю… — он заметил недоверчивый взгляд Дана… — Разве я похож на властолюбца, Дан? Для меня власть лишь средство, а сама по себе она невыносимо скучна». «Ну а слава?» — спросил Дан лукаво. «Разве быть Мастером или Поэтом не неизмеримо почетнее, чем жалким Главой Лиги? Нет, я не хочу сказать, что у меня не было личных соображений. В конце концов, просто обидно. Как-никак я ученик Мастера, а знаешь, сколько всего у Мастера было учеников? — Дан покачал головой, и Маран выразительно поднял вверх два пальца. — И вот я все бросил, влез, как говорит Дор, в это дерьмо — и зачем? Затем лишь, чтоб наблюдать, как разваливается дело, которому я сознательно пожертвовал своим будущим и прошлым?» «И ты думаешь, что можно еще что-то спасти?» — спросил Дан, без вызова, без иронии, просто спросил, но Маран не ответил, только посмотрел на него и промолчал. Дан вспомнил реплику Железного Тиграна, тогда, при первой встрече… Кажется, он был не единственным, кто рвался пройти дистанцию заново…

Когда Дан добрался до дворца… по дороге он заехал в гараж, сдал мобиль и дальше пошел пешком… был уже поздний вечер. Он открыл дверь черного хода, поднялся по узкой винтовой лестнице на второй этаж, пересек пустой коридор и вошел в квартиру в уверенности, что Маран еще работает у себя в служебном кабинете. Не зажигая света, он прошел через прихожую в комнату, машинально протянул руку к выключателю и вдруг услышал женский голос. Дан застыл на месте, ему показалось, что он ослышался, но женскому голосу ответил мужской, в котором он узнал голос Марана. То ли Маран говорил громче, то ли дверь в соседнюю комнату приотворилась от сквозняка — все окна были, как всегда, открыты настежь, но Дан четко расслышал слова.

— А почему ты мне сразу не сказала, что ты — дочь Лана?

И после крошечной паузы ответ:

— Я знала, что если я скажу — ты уйдешь. Я не для того тебя позвала, чтоб дать уйти… — и через минуту тихое, но исступленное: — Я люблю тебя, Маран… — пауза, и громче, совсем громко, почти, как крик: — Я люблю тебя, Маран!

Дан понимал, что ему следует уйти, по правде говоря, ему следовало сделать это, как только он понял, что Маран не один, однако он стоял на месте и, затаив дыхание, ждал, что тот скажет в ответ. Но ответа не было. Пауза томительно росла, разрасталась в огромную глыбу, Дан почти физически ощущал ее тяжесть, но когда бесконечное молчание было наконец прервано, он не почувствовал облегчения, ибо заговорила женщина.

— Я понимаю, ты не любишь меня, — вопреки словам в голосе была отчаянная, неистовая, последняя надежда, однако еле уловимая пауза осталась незаполненной. — Но ведь тебе нужна какая-то женщина. Так почему не я? Разве я так уж плоха? Или… Может, я не подхожу тебе? Я не знаю, я слабо в этих вещах разбираюсь, у меня мало опыта… — еще одна долгая пауза, и судя по тому, как окреп ее голос, Маран… сказал ли он что-то шепотом?.. вряд ли, в таких ситуациях жесты гораздо красноречивей слов… во всяком случае, она продолжила почти уверенно. — Только одно: если тебя потянет к женщине, приходи ко мне. Только это — больше ничего, — и снова с мольбой, — обещай мне. Обещай. Обещай… Погоди, — вдруг добавила она торопливо, точно боясь, что он ответит сразу и ответит непоправимо, — представляю, какого ты обо мне мнения. Но ты не знаешь, это не в тот вечер возникло, еще пять лет назад, когда вы пришли за отцом… и ведь я была уверена, что ты с ними заодно, ненавидела, и все равно… Пока мать была жива… Она проклинала тебя… не только — вас всех, но и тебя, а я слушала ее и думала: если с тобой что случится, я умру. Я давно хотела прийти к тебе, а потом хоть в петлю, но не могла, из-за мамы… Когда я увидела тебя совсем рядом, за соседним столиком, поняла, что это судьба… — она сбилась, умолкла, потом словно вскрикнула: — Уж лучше б не было ничего!

Маран молчал так долго, что Дан хотел уже тихонько ретироваться и вдруг услышал его голос прямо за дверью, он чуть не бросился бежать, вообразив, что сейчас Маран выйдет и застанет его в позорной роли соглядатая, но голос снова удалился, звякнуло стекло, и Дан понял, что Маран просто встал и налил себе… или ей… воды.

— Ты не понимаешь, Лана, — сказал он и замолчал.

— Чего? Не можешь же ты совсем отказаться от каких-либо отношений… Хотя твоя должность… За последние десять лет появилось немало людей, которые привыкли к предложенным Лигой правилам, конечно, ты вынужден с ними считаться…

— В этом вопросе я ни с кем считаться не собираюсь, — ответил Маран пренебрежительно. — Я такой, какой есть, и ни под чьи вкусы подделываться не намерен. Не в этом дело.

— В чем же? Все-таки во мне?

— В тебе? Нет. Как женщина, ты меня вполне устраиваешь. — Дану в этих словах почудился легкий оттенок принужденности, и он насторожился. — Просто… Как тебе объяснить? Мне не до этого, понимаешь? Не до любовных метаний, волнений, бессонных ночей и прочего… антуража. Может, я вообще на это неспособен? Не знаю. Во всяком случае, сейчас… Вот ты пришла сама, а если бы нет? Может, я вспомнил бы о тебе завтра, может, через месяц или никогда… Предположим, я тебе обещаю отказаться, так сказать, в твою пользу от всех других женщин. Хотя не могу не признаться, что мне претит подобное положение дел, да и практически такое обещание сдержать трудно, ты же понимаешь. Но предположим. Ну а если я не появлюсь месяц? Полгода, год?

— Я буду ждать — лишь бы знать, что когда-нибудь ты придешь.

— И будешь мне верна?

— Да.

— Вот в том-то и дело! — в голосе Марана звучала неприкрытая досада.

— Тебе не по душе женская верность?

— Я предпочитаю ей спокойную совесть.

Еще одна пауза, и снова женский голос:

— Мне уйти?

— Нет. Не сейчас.

Дан понял, что его дальнейшее пребывание в этой комнате невозможно. Он бесшумно вышел, спустился вниз и остановился в нерешительности. Куда податься? Он мог бы, конечно, отправиться к Миту или Санте, но ему не улыбалось объяснять им причину своего прихода. Вот с Поэтом на этот счет было проще, но Дан не видел его уже дня три и не представлял себе, где его искать. Скорее всего, у женщины, судя по подначиваниям Дора во время последней встречи, он ввязался в какой-то головокружительный роман. Дор? Отношения с Дором у Дана так и не обрели той сердечности, что с Поэтом или Мараном. Как не суди, а податься было решительно некуда. Дан постоял перед дворцом, потом двинулся в обход площади Расти, вспомнив, что уже несколько дней этого не делал… к стилю Расти он относился со страстью неофита. Реставрационные работы охватили уже всю площадь, Большой дворец поднялся на три этажа, но его опередил айт с левой стороны, рядом с одним из Малых дворцов — после отмены запрета на религию объявилось множество верующих, в основном, их трудами оба айта росли на глазах, а один из них ушел далеко в небо. Дан постоял поочередно перед каждым из уцелевших зданий, освещенных голубым светом двух полных лун, вернулся в сквер за Малым дворцом и сел на скамейку. Просидел довольно долго, снова перебрал все варианты, но так и ни на чем не остановился. Было по-летнему тепло, и он подумал, не поспать ли на скамейке. Первый бродяга Бакны? Бродяг в Бакне ему видеть не доводилось, может, они прятались по заброшенным домам и подвалам? Когда он уже мысленно примеривался к жесткому ложу, послышался негромкий голос: