Чистая книга: незаконченный роман
Шрифт:
У революции одна мерка – ценность данного человека. А то как бы не вышла пугачевщина из нашей революции. А то и хуже чего. Придут Афоньки к власти (есть Афоньки и не в бедняцком классе) – так ведь они, чтобы удержаться у власти, начнут костылять других.
То же о партии. Не выльется ли это в диктатуру кучки людей? Бесконтрольность и т. д.
Буров не интересуется жизнью деревни. Не она поведет страну к будущему. Для него жизнь в деревне – наказание. «Идиотизм деревенской жизни». Да, в лучшем случае его интересует бедняк, его ненависть к имущим, его взрывная сила. И поэзия деревни, песни, радости людей не трогают его холодное сердце. В них нет взрывной силы революции. Это муравейник, бестолковый муравейник, извечно топчущийся на одном месте, живущий по законам биологии. И этот муравейник надо взорвать, осветить великим заревом революции. В холодном сердце Бурова давно уже подписан приговор этому муравейнику.
И, проходя по деревне, он потухшими, равнодушными глазами смотрел на этот муравейник. Он был нелюдим. Выходил на гору и, скрестив руки, смотрел на потухающий запад. И тут глаза его иногда загорались, ибо там были города – его опора.
Буров не работал, не доставал продукты у крестьян. Но он охотно ел то, что доставали Вехов и Юра. И при этом у него не возникало никаких укоров совести. Так должно быть. Он теоретик. Он особая личность. Он имеет на это право.
Если бы ему сказали, что его духовный отец – Ницше, он бы вознегодовал. Но в сущности это было так. Ницше в марксистских одеждах!
Все ссыльные, даже уголовники, так или иначе проникаются интересами деревни. Он вне этих интересов.
Он не живет деревенской жизнью. Он как бы в безвоздушном пространстве. Он не видит красок жизни. Мир сер и бесцветен в его глазах.
– Красота, – кто-то говорит. – Смотрите, сколько красок…– Для меня существует один цвет – красный.
Он не умел и песен петь.
Какова дальнейшая судьба Бурова? В революцию он выдвинулся. Затем его покорила железная воля Сталина, ибо он всегда презирал и ненавидел слюнтяев-интеллигентов. Либерал, либералишка, интеллигент – с какой ненавистью он произносил эти слова. Где-то в душе он даже Ленина презирал за это. Слишком мягок. Слишком окружил себя лопоухими евреями.
Во времена Сталина он сделал большую карьеру. Сталин оценил его. И вот финал. В 30-е годы – то ли после смерти Кирова, то ли в 37-м году – он предал смерти Вехова и Юру, тех людей, с которыми он был в ссылке, тех людей, которые когда-то кормили его, кормили хлебом, заработанным своими руками. И напрасно его умоляла Огнея – ведь и она его знала по Копаням.
И кончается эпопея: арестованы, на пытках Юра, Вехов, а Агния, оторванная от своих детей, едет под стражей на север. Долго она не могла попасть на север – но вот увиделись…
А на горизонте тучи. Перебиты лучшие люди, цвет нации. И стране предстоит новое страшное испытание – война.
Вехов – волосатый народник, Микула Селянинович, так называет его Буров. По-видимому, в те годы он еще не был большевиком, стал им позднее, в годы революции. Он из Белоруссии, из крестьян. Учился на филологическом факультете, исключили. Страстно влюблен в народ, во всенародное. Но любовь его слепая, экзальтированная. Все, что народ, – хорошо. Он на коленях перед народом.
А, как говорит Юра, незрячая любовь к народу вредна. Народ нуждается не в песнопениях – довольно их. А в трезвом взгляде на него. Народу надо объяснять не только его силу, но главным образом – недостатки…
Вехов сочетает в себе страстную любовь к народу с деловитостью. Он починяет обувь, он шьет, он делает то и это. Устраивает помаленьку быт, жилье по приезде. Негде спать. Пошел к хозяину, взял топор, доски, смастерил топчаны. (А Буров занял единственную кровать…)
Затем весной Вехов заводит огород, учит крестьян выращивать морковь, огурцы – поражается безалаберности местных крестьян.
Буров говорит: это типичное народничество, теория малых дел.
– Почему же? – с хитроватой наивностью спрашивает Юра.
– Потому что такие, как Вехов, отвлекают народ от революции. Это выгодно существующему режиму.
– А может быть, крестьянину еще более выгодно?
– Нет, чем ужаснее будет положение народа, тем лучше для революции.
– Но позволь, позволь. А если революция не придет еще лет двадцать?
– Это безверие. Россия беременна революцией.
– Но если все же роды затянутся. Ведь Россия все-таки страна, а не баба, которая рожает в определенный срок, ровно через девять месяцев после зачатия? Тогда как? Значит, народ должен жить скотской и голодной жизнью?
– Так рассуждают нытики и маловеры.
– Нет, нет. Это сложнее. У людей-то одна жизнь. И кто дал нам право подвергать голоду целый народ? А детей как же?
– Издержки окупятся. Зато будущие поколения будут хорошо жить.
– Но, во-первых, как же от хилых людей вырастут прекрасные будущие поколения? Я биологию немного знаю. А во-вторых, имеем ли мы право приносить в жертву целое поколение? Надо спросить это поколение, хочет ли оно быть навозом для будущего? По-моему, революцию надо торопить. Но заботы о революции надо сочетать с повседневной заботой о людях.
– Я повторяю исходный тезис: чтобы наступила революция, надо, чтобы народу жилось как можно хуже. Революция все окупит.
– Не знаю. Это ведь что же – цель оправдывает средства?
– Если хочешь – да.
– Но ведь тогда можно оправдать любое преступление?
– Преступление, совершенное во имя революции, не преступление.
– Да все это оттого, что ты не любишь живых людей. Они для тебя не существуют. Для тебя существуют только классы. Твоя революция исключает гуманизм. Твоя революция исключает литературу XIX века.
И споры между Буровым и Юрой – все в таком же роде.
Равнодушный к живой жизни Буров, с холодными зимними глазами, и влюбленный в жизнь Юра…
Вехов – силач. Помогает крестьянам косить, по хозяйству. И делает это с увлечением, с радостью.
– Из тебя бы вышел хороший кулак. Революция не твое призвание, – замечает Буров.
Спорят они и по поводу карпогорского врача Полонского, тоже ссыльного, из либералов или эсеров, который своими настояниями построил больницу и навсегда осел в деревне, в захолустье. Буров относится к нему с презрением: