Чума в Бедрограде
Шрифт:
Впрочем, представляется сомнительным тот из них, в котором Габриэль Евгеньевич убрёл в Порт сам.
И ещё: у Гуанако довольно отчётливо было написано на роже, что всё он прекрасно понимает относительно значения сего знаменательного события для мировой истории.
В такси Дима снял очки. Во-первых, они ему смертельно надоели (сколько времени уж прошло, а продолжают натирать переносицу), а во-вторых, он просто представил, как осматривает бренное тело Габриэля Евгеньевича в очках с простыми стёклами, будучи сам же в очках с простыми стёклами, и как было бы нездорово комично.
Плюс воспоминания о каморке Святотатыча, безжизненном Габриэле Евгеньевиче и очках.
Где-то это всё уже было.
Гуанако покосился с некоторой иронией, но говорить ничего не стал.
Это всё было странно, неестественно и странно. Меньше недели назад они снова встретились (какая неожиданность) и снова вроде как спутались (по крайней мере, эротические контакты определённо имели место). Дима не жаловался, но как будто не хватало какой-то паузы, чтобы выдохнуть и прочувствовать момент.
(Крикнуть, что ли, «Габриэль Евгеньевич» в окно, или без очков это слишком неконспиративно?)
А главное — такое ощущение, что они оба этой паузы вроде как специально избегали. Дима, по крайней мере, избегал. У его жалкой душонки тоже есть габариты, в неё влезает ограниченное количество переживаний.
Вот сейчас, в такси, был бы отменный момент для распускания соплей, но Гуанако рассеянно не то улыбался, не то хмурился, приобняв Диму и глядя сквозь спинку водительского сиденья, и лезть было как-то неуместно.
Достойный этический вопрос, вечный прям: если ты не уверен, что тебя тут хотят и что с тобой будет хорошо, следует ли что-нибудь делать, чтобы изменить ситуацию, или лучше не лезть и позволить ситуации самой разрешить себя, дабы не сотворить ещё большей хуйни?
Этой ночью Гуанако прижал Диму к стенке, гнусно отвлёк его эротическим манёвром, дождался правильной кондиции, зафиксировал руки и подло срезал браслетики-батарейки. С каждой руки. Методично и равнодушно. Ножом. Потому, мол, что нужно хоть когда-то поспать, и эта ночь ничем не хуже других. Дальше было, наверное, достаточно эффектно: после трёх, что ли, суток без сна на самодельных стимуляторах падаешь довольно-таки сразу.
Плюс пара часов на карачках над сортиром с утра.
Последствия гениального изобретения.
И Гуанако был прав, как всегда: выспавшийся Дима чувствовал себя значительно лучше во всех смыслах. Что не отменяет того, что сам Гуанако тоже — та ещё большая лицемерная собака, потому что днём, когда он пришёл на кафедру традиционно мокрым (у каждого своя личная любовь с канализациями), на его собственном теле браслетик был также обнаружен.
Надо было думать головой перед тем, как снимать сапоги.
Здравствуйте, бедроградская конспирация.
В общем, это было к тому, что Гуанако-то явно для себя на вопрос относительно деятельности и бездеятельности ответил и знал, как всем лучше жить.
И Дима вот тоже ответил, только терзало его мутное чувство, что как-то не очень правильно.
А паузы, которая и для этого бы тоже сгодилась, всё не случалось. И новой татуировкой — в дополнение к «Курёхину» на лопатке, — которой он якобы обзавёлся в крайне непристойном месте во время давешнего плаванья, Гуанако Диму только стращал.
Стращал, но не показывал. Каждый раз, как доходило до непристойных мест, об этом как-то не вспоминалось.
Гуанако не глядя потрепал Диму по голове, продолжая думать о чём-то своём (прогноз: Порт — 60%, Габриэль Евгеньевич — 30%, дела университетские — 5%, прочее — 5%).
Заставить себя верить в то, что всё хорошо, пока всё хорошо, и бить (себя же) ногами по почкам, если не получается.
(Вот, например, пока они в такси, можно просто сделать вид, что это развлекательный променад по ночному Бедрограду.)
Развлекательному променаду пристала и светская беседа о мелких благоглупостях.
(И откуда только Дима такое слово знает, тут даже на медицинское образование не спихнёшь.)
— К слову сказать, я, будучи турко-греческим царём в изгнании, остаюсь любим и почитаем народом, — поведал он спинке сиденья. — Доходит аж до того, что Бедроградская гэбня жаждет у меня аудиенции.
— А ты тюрбан проебал, какая незадача, — незамедлительно отозвался Гуанако, после чего осознал-таки смысл фразы (лучше поздно!), встрепенулся и даже посмотрел на Диму. — Что, блядь? С тобой в качестве кого?
Турко-греческого царя, чем он ещё примечателен-то.
— Со мной в качестве меня, — пожал плечом (второе было надёжно сокрыто под мышкой у Гуанако) Дима. — Бедроградская гэбня неведомыми смертным путями прослышала про Дмитрия Борстена, таинственного университетского медика, и не может упустить свой шанс. Завтра в восемь утра, на каком-то складе.
— Как романтично. И ты хочешь сказать, что наша гэбня дала на этот разврат согласие?
— Я хочу сказать, что право принимать приглашение, обращённое ко мне, принадлежит мне, нет? — Дима помахал руками. — Наша гэбня, впрочем, дала им зримую надежду.
— Во-первых, не тебе, а мне принадлежат все права на твои свидания, — буркнул Гуанако. — Во-вторых, в чём тут выгода нашей гэбне?
— Ни в чём, — честно ответил Дима, — наша гэбня меня отговаривала. Что, кстати, не очень последовательно с их стороны. Ну то есть ненаша гэбня вроде как обещала рассказать Дмитрию Борстену о судьбе Брови, но тут даже у меня хватает мозгов догадаться, что поводов сдержать это обещание нет. А, ещё Ройш здраво заметил, что грязный обман и неявка могут Бедроградскую гэбню на что-нибудь спровоцировать, но это тоже того… плугом по болоту.