Чума в Бедрограде
Шрифт:
— Игра уже не идёт по правилу «кто милее фалангам», — Охрович и Краснокаменный заржали.
— Игра идёт по правилу «кто кого переживёт».
— Тот, кто отправится завтра тетешкаться с Социем, не переживёт.
— С наибольшей вероятностью он получит по голове чем-нибудь тяжёлым и станет объектом для шантажа.
— Примерно как Бровь, о судьбе которой ему обещали рассказать.
— И расскажут, они же всегда держат слово!
— Не припомнить и случая, когда Бедроградская гэбня была бы нечестна.
— Дима пойдёт, чтобы узнать про Бровь, следующий пойдёт, чтобы узнать про Диму.
— Может, распределим места в очереди уже сейчас?
Ах вот оно что.
Ну спасибо вам, о Охрович и Краснокаменный, честнейшие из честнейших.
О незначительном нюансе, связанном с Бровью, Диме до них никто не говорил. И, судя по рожам Ройша и Лария, не намеревался.
Дима разозлился бы, но как разозлишься, когда Ройш первым же отговаривает от встречи. Не нужно быть ни гением, ни самородком, чтобы догадаться, нравится ли Ройшу такая ситуация.
А ещё, например, не только Ройша волнует Бровь.
Ещё, например, не Ройш тупо забыл сказать Максиму, где она должна ночевать.
(И именно с тех пор никто не видел — ни Брови, ни трупа.)
В общем, Дима всё-таки разозлился.
И прекрасно знал, на кого, но уютнее было думать, что на этих четырёх уродов.
— Вряд ли вы стали бы меня отговаривать, если бы не знали, что я пойду — так и так пошёл бы.
Знали, конечно, — Ларий вон с готовностью проглотил тоскливый вздох.
— Назови хотя бы одну причину, которая привнесла бы в это решение подобие элемента разумности, — монотонно потребовал Ройш.
Даже и не придумать, с чего начать.
— Весь этот роман с Бедроградской гэбней — просто развёрнутая вариация среднеотрядской влюблённости, — голосом диктора, зачитывающего древнеросскую былину, поведал Дима. — Жить постоянными догадками, пытаться додумать, что у пассии в голове, тыкать наугад — короче, свихнуться можно. Не знаю, как вам, а мне надоело. У меня вообще сложные отношения с ситуациями, допускающими чрезмерное количество исходов. Отсидеться три дня — и что дальше? Угодить в дурку на четвёртый, пытаясь понять, что ожидает завтра? Просто расслабиться? Я, конечно, тот ещё придурок, но мои высокие навыки интроспекции громко сообщают, что лично у меня не получится. Меня зовут поговорить — я пойду поговорить.
— Причины по-прежнему не прозвучало, — не без ехидства заметил Ройш.
— Ты знаешь её не хуже меня, — буркнул Дима. — В конце концов, если я буду достаточно милым и очаровательным, мне даже могут из любезности показать её тело.
Некоторым вон даже позволяли тела целовать. Хотя это, конечно, совсем другая история.
У Димы подобных интенций в адрес Брови не имелось, но он был готов послужить посредником.
Ройш вздохнул.
— Я знаю, что ты никогда не отличался здравостью в принятии решений и что твоё желание подставиться граничит с клиническим состоянием. Меня в меньшей степени интересуют причины такого поведения, хоть они и видны невооружённым глазом, нежели его возможные последствия. В прошлый раз, когда ты добровольно ушёл с кем-то из Бедроградской гэбни, дело закончилось Колошмой.
Колошмой, на которой обнаружился подозрительно живой Гуанако.
Гуанако, которого Дима к тому моменту как раз умеренно благополучно похоронил.
Гуанако, с похорон которого, видимо, и пошла мода на странноватые поступки в среде Димы.
— Да, и я ничуть об этом не жалею, — брякнул он.
— Верю, — ничего не выражающим голосом ответил Ройш. — Но, возможно, об этом жалеет кто-то другой.
Это прозвучало достаточно проникновенно, чтобы Охрович и Краснокаменный решили не спасать Диму своими комментариями.
Свежая новость: не только Диме не нравится хоронить близких людей.
Свежая новость с альтернативного радиоканала: Дима гарантированно побывал на большем числе допросов, чем любой из присутствующих. По крайней мере, в качестве допрашиваемого. У Димы наилучшие шансы что-нибудь выведать и выбраться целым, как обычно.
Хотя, конечно, кому это он сейчас рассказывает.
Просто страшно хочется поглядеть Бедроградской гэбне в глаза — хотя бы в одну пару из четырёх.
— Откуда вам знать — может, вся чума изначально была моим личным способом добиться аудиенции у Бедроградской гэбни, они же мне страсть сколько должны.
И проценты набежать успели.
Ройш продолжал созерцать Диму, явно желая что-то сказать и явно не желая признавать это своё желание.
— Подумай об этом с практической точки зрения, — предпринял ещё одну попытку Ларий. — Личность Дмитрия Борстена — довольно прозрачная липа. У Дмитрия Борстена нет квартиры, нет соседей, нет знакомых вне Университета — он может совершенно безболезненно пропасть. Им даже не придётся быть осторожными. Если ты всё расскажешь… и если ты останешься у них в руках — наше положение станет ещё хуже. Отдавать такое преимущество просто из упрямства безответственно, в конце концов.
Нашёл, кого и чем стращать. Дима давно уже перешагнул ту грань, за которой волнуются об ответственности.
Он не должен отвечать за то, что кто-то будет плакать о его исчезновении.
Он же не давал никаких гарантий безопасности.
Он же ничего им не обещал.
С чего они взяли, что он не исчезнет с горизонта.
(У него уже почти хватает навыка самоубеждения, чтобы правда в это верить.)
— Если несуществующий Дмитрий Борстен что-то кому-то и расскажет, россказни его не будут иметь юридической силы, как ты сам любезно заметил, — хмыкнул Дима. — Что касается фактической информации — думаешь, она их правда до сих пор волнует? А «ваше положение» — это большая политика. Я к большой политике отношения не имею, меня и в природе-то не существует.
В ответ на это он снова получил по лицу хлыстами.
Весьма коварно со стороны Охровича и Краснокаменного было делать вид, что они припрятали их в мешок!
— Пока что следов не остаётся, — назидательно сообщили Охрович и Краснокаменный.
— Но это последнее предупреждение.
— Только абсолютное равнодушие к твоей судьбе останавливает нас от того, чтобы попросту тебя связать и оставить здесь.
— В шкафу теперь много свободного места.
— А ты ведь любишь, когда тебя связывают, верно?