Чума в Бедрограде
Шрифт:
Весьма сердитым тоном поделиться.
— Напоминаю: я на допросе у Бедроградской гэбни бывал только в далёкой студенческой юности, сажала-то меня потом Столичная, — он назидательно покачал головой. — А в моей далёкой студенческой юности у Бедроградской гэбни был совсем другой состав, только тавр с тех времён и остался. Так что, не считая всяких знакомств по Колошме, я этих людей не знаю. Майский эпизод знакомством тоже считать не будем. И досье на этих людей я у Лария попросить не потрудился, когда влез в чуму. Имена запомнил, и ладно. У нас
— Ну, знаешь, я вот был на допросе у нынешнего состава Бедроградской гэбни, и нежными друзьями это нас всё равно не сделало. Это тогда, помнишь, когда после этого на Колошме очутился. Я потому поясняю, что твоя манера проговаривать полностью всё то, что мы оба знаем и хорошо помним, смахивает на лёгкую форму склероза. И нет, я не наезжаю, просто какая разница? — Немного посопев, Дима решил, что всё-таки стоит проявить милосердие. — Акровский, говорю, Соций Всеволодьевич.
Гуанако цыкнул зубом, озабоченно потёр лоб.
— Ну и на что Соций Всеволодьевич похож?
— Ты ведёшь себя так, как будто знаешь что-то, чего я не знаю, — проявил наблюдательность Дима.
— Состав Временного Расстрельного Комитета, например.
Аргх!
— Твирин-Мальвин-Гныщевич-Плэть-Золотцэ-был-но-вышел, — оттараторил Дима, — и покончим с этим.
— И почему вышел? — экзаменаторским тоном осведомился Гуанако.
— Усики спиздили, — проворчал Дима.
— Садитесь, три. Лучше ложитесь, раз вы и так сидите, — постановил Гуанако. — Опиши мне Акровского, блядь.
— Не буду ничего описывать человеку, который ставит мне тройки за горькую правду. И вообще я с медфака. — Дима задумался, не закурить ли, но складские стены уже маячили в зоне видимости — видимо, проще дождаться. — Честное слово, в тот раз, что мы виделись, я был занят немного более интересными вещами, чем рассматривание. Не говоря уже о том, что и рассматривать-то там особо нечего. Если память меня не подводит, восемь лет назад Акровский более всего напоминал крупногабаритный шкаф из необработанной палы.
— Блядь. Кругом одни бляди, не продохнёшь, — Гуанако в который раз покачал головой с совершенно отсутствующим видом, после чего жестом прервал попытки Димы привнести некую детальность в описание. — Ладно, забей: уже приехали, я сейчас у Святотатыча досье спрошу. Шкаф из палы, блядь! Нашли, блядь, кого выбрать. Лучше б тавра, поговорили бы о нелёгкой судьбе малых народов, — он обернулся к Диме, и, хоть только леший мог знать, что в этот момент творилось у Гуанако в голове, беспокойство на его лице было весьма выразительным. — Сам подумай: вот и зачем тебе соглашаться на свидание, раз поклонник не в твоём вкусе? Не ходи, а.
Дима хотел сказать, что, если хочешь кого-то в чём-то убедить, возможно, имеет смысл делать это несколько более вслух, но не успел, ибо тут-то такси и остановилось.
Традиционное петляние по портовым закоулкам до каморки Святотатыча было исполнено в эконом-режиме: Габриэль Евгеньевич не ждал. Ну то есть ждал. Ну то есть и так уже кучу времени проимели впустую.
В каморке Святотатыча помимо предсказуемого Святотатыча и тела на койке (нет, Дима не кинулся с порога) обнаружился также некто крайне мелкого роста и угрожающей внешности, со странного плесневелого цвета порослью на голове. Некто сидел за столом и пожирал курицу, косо посматривая на окружающую действительность. У него даже натурально имелся золотой зуб.
По всей видимости, Озьма.
Как ни странно, раньше Дима никогда не видел никого из Портовой гэбни (он же не политик какой-нибудь, право слово). Не считая, конечно, Святотатыча.
Всё потому что некоторые крайне эксплицитно предостерегали Диму от походов в Порт.
Как будто он прямо самый несамостоятельный человек на свете, честное слово.
Однако спрос на кассахов в борделях велик, и ажиотаж имеет шансы возникнуть, даже если ты формально и не кассах.
Ну вот, значит, Озьма. Денежный властелин Порта. Приятно познакомиться.
Озьме приятно, кажется, не было, поскольку он хищно осмотрел вошедших и вернулся к своей курице.
Крыса Габриэль Евгеньевич, почему-то сидевший на столе в клетке, с завистью повёл носом на столь близкое, но столь недосягаемое мясо. А ему грех было жаловаться, восседал-то он на целой горе овощных и травяных обрезков.
Всё ему мало, бывают же такие!
— Дай ты зверю поесть, — попросил Святотатыч Озьму, созерцая крысу Габриэля Евгеньевича с истинной печалью на лице. — Он к решёткам не привык, злится.
Озьма цыкнул (золотым!) зубом.
— А я к наебалову не привык. Тоже злюсь.
Оба были весьма увлечены своей беседой.
Дима почувствовал себя прозрачным.
— Слышь, Озьма, — негромко окликнул Гуанако, — я завтра безо всякого наебалова кое-что из долга подгоню, лады?
— Нелады, — отрезал Озьма, не возжелав удостоить его взглядом. — Кончилось твоё завтра.
— Захлопнитесь оба, а? Потом деньги считать будем, — Святотатыч был дружелюбен, но озабоченность это ему скрыть не помогло (и даже борода не помогла). — Эй, медик, разберись со страждущим.
— Потом тоже закончилось, — пробурчал Озьма, но распространяться не стал и даже просунул-таки сквозь прутья клетки шматок мяса.
Дима откашлялся, но больше поводов не подходить к Габриэлю Евгеньевичу (не крысе) не наблюдалось.
Жаль.
— А я-то всё ещё надеялся, что вы позвали меня для красоты, — пробормотал Дима и шагнул вперёд. И ещё шагнул. И ещё. И тут неожиданно оказался прямо над койкой с Габриэлем Евгеньевичем.
Не крысой.
Есть некоторая разница между тем, чтобы знать, что что-то где-то как-то обстоит, и видеть собственными глазами деяние рук своих.