Чума в Бедрограде
Шрифт:
Уши всех окружающих (особенно крысы Габриэля Евгеньевича) зримо развернулись в его направлении.
(Дима украдкой ощупал голову и не обнаружил никаких аномалий вроде повышенного внимания к дальнейшей беседе.)
Зина подошёл-таки к телу Габриэля Евгеньевича, склонился над ним (его взор успел ещё раз проползти по Диме, особенно почему-то по рукам), передёрнулся и выхватил из кармана сияюще-белый платочек, коим отёр ладони.
(Коими не касался ничего заразного, между прочим. Разве у него не должно быть профессиональной деформации?)
Видимо, должна, потому что продолжил он абсолютно хладнокровно:
— Господин Онегин попал вчера в середине дня в некое увеселительное заведение под чужим именем и с чужой легендой. Легенда наивная, но как раз в такую соответствующий контингент верит запросто: наркотики, долги, надо укрыться и хоть что-то заработать. Подобные пожелания можно без особых трудностей удовлетворить разве что в самых низкопробных местах, где не имеют значения ни профессионализм, ни текущее состояние, но где также не думают об учёте, фиксировании посетителей и санитарных предосторожностях.
Не лезет в голову свой словарный запас — так влезет чужой.
Дима, конечно, всё понимает. Святотатыч вон — удивительный человек: с портовыми по-портовому, со внешним миром — по-человечески. Гуанако туда же. Но Зина-то — Зина искренне полагает, что тут собрался соответствующий контингент для «соответствующего контингента», или тупо выёбывается? И, главное, перед кем?
Ну не перед Димой же!
(Может, они там, в Пассажирском Порту, все такие.)
— Ты воду-то не лей, ты центровое выкладывай: кто припёр? — оборвал велеречивость соответствующий контингент в лице Озьмы.
Зина томно вздохнул.
— Уточняю запрос: кто припёр и кто пристроил? — прибавило бородатое лицо соответствующего контингента, не отрывая носа от гроссбуха.
Зина ещё более томно вздохнул и что только не обмахнулся платочком.
— С уточнением попроще — пристраивали наши. Мои. Одна-единственная дама, — Зина сделал драматическую паузу, и ему, кажется, за это даже не было особо стыдно, — мы ей с конца весны всё собственное заведение обещаем.
На сей раз на Зину среагировали не уши окружающих, а их глаза. Они стали очень большими и очень вольными вне орбит, из которых вылезли.
(Дима украдкой проверил свои глаза и не обнаружил ничего аномального.)
— Пизданись, — присвистнул Гуанако. — Не дождалась расплаты, сама пошла паруса распускать в сутенёрском деле? — Он помолчал и прибавил с очередным тяжким подозрением в голосе. — Или переосмыслила свои грехи и таки кинула?
То ли Дима чего-то не знает, то ли Диме это чего-то кто-нибудь когда-нибудь рассказывал в таких обстоятельствах, что он сразу забыл.
Какая-то женщина бордельного толка, которой здесь все за что-то явно должны, приютила бренного Габриэля Евгеньевича (и икс клеток водяной чумы за компанию) в некоем дружественном заведении. Так? Так.
Ага.
И?
Чего за женщина, за что должны и почему всё это звучит так веско?
И таки кинула она тут всех (Дима просто не будет пока пытаться это понять) или ей просто понравился Габриэль Евгеньевич?
— Ни то и ни другое, — возвестил Зина голосом, полным скорбного достоинства. — Ей можно посерьёзней язык поразвязывать, она в надёжном месте без связи с внешним миром. Я распорядился. Предварительные расспросы дали противоречивые результаты, — и снова сделал драматическую паузу.
Никакого чувства меры.
— Ты о своём языке кумекай, — хмуро вперился в Зину Озьма. — Будешь трещать как эти академические, язык в узел заебошится. Чем бабло слизывать будешь, коли вдруг чего?
Вот и Дима думал, что кто-то тут просто выёбывается.
Зина (в отличие от) и ухом не повёл:
— Дама говорит, что пристроить человека куда-нибудь её попросил друг её друга. Сам друг дамы проживает за границей, прямых контактов с ним она не имеет. Но друг её друга был убедителен, в подтверждение своих связей с эмигрантом озвучил парочку довольно личных подробностей, о которых мало кто знает, — на этом ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ его лица превысила все допустимые пределы.
Никто, конечно, не обратил внимания на такую безвкусицу. Всё были очень заняты обменом неподъёмными взглядами.
Речь ведь идёт о чём-то (ком-то) очень простом и краеугольном, да?
— И самый тонкий момент, — нежно улыбнулся Зина, не сбиваясь с размеренного (то есть невыносимо медленного) темпа своего повествования. — Согласно словесному описанию друг её друга напоминает — разумеется, мне, а не даме, — Максима Молевича.
О, вот кто это такой, Дима знает!
Знать — знает, а вот верит ли — другой вопрос.
Максим отдал бы Габриэля Евгеньевича другим мужикам (и женщинам? Гм!) только в том случае, если бы ему ультра-спешно нужно было надоить с себя литр адреналина. Охрович и Краснокаменный давеча долго и радостно сливали Диме, как Максима корёжит от одних только студенческих взглядов.
А с другой стороны, всё меняется.
— Ну что я говорил! Твои, твои объебосы, — потёр руки Озьма.
— Нет, — очень резко и очень мгновенно ответил Гуанако (вот Озьму он слушать удосуживается, смотрите-ка). — Обычный вброс. Надо бабе картинку сунуть. Глаз даю, не опознает.
— Картинку сообразим, — с огромным сомнением вынул нос из гроссбуха Святотатыч, — но ты не торопись его в святые возводить.
— Не он, — отрезал Гуанако почти со злостью.
Очень такой искренней злостью — не как когда он принимает боевую стойку, а на самом деле.
— Он, он! Он птичка-то неощипанная, — Озьма многозначительно постучал по тарелке лысой куриной костью, имея при этом по-детски счастливый вид. — Свою игру завёл, Порт решил потопить, чтоб долги скостить, тебя подъебал, с блядью своей рассчитался честь по чести. Ну точно он.