Чума в Бедрограде
Шрифт:
Андрей тихо вздохнул — как же так, испоганить блистательную бюрократическую победу прямыми угрозами! Гошка тоже вздохнул — глубоко и с наслаждением.
Он желание сказать что-нибудь относительно честное прямо в рожи университетским все эти хер знает уже сколько лет давил, он свой шанс упускать не намерен.
— Засим встречу гэбен предлагаем считать завершённой, если её вообще можно назвать состоявшейся, — прогнул-таки свою линию Андрей. — Поскольку полномочия гэбни БГУ имени Набедренных временно приостановлены, её головы не имеют права находиться в помещении для встречи гэбен.
— Ввиду чего оным предлагается стены данного немедленно помещения покинуть, — закончил Бахта и в который раз жизнерадостно улыбнулся.
Ройш и Базальд молча склонили головы, поднялись. Охрович и Краснокаменный тоже встали — громко и экспрессивно, в последний раз одарили Гошку взглядами, однозначно переводимыми как «мы тебя найдём, сука».
Засим встреча гэбен завершилась, поскольку университетские вышли.
Ищите-ищите.
Чем быстрее найдёте — тем сами виноваты.
Глава 22. Два заветных слова
Университет. Дима
Габриэля Евгеньевича нашли в Порту меньше часа назад, и Святотатыч сразу позвонил на кафедру. Подробностями делиться не стал принципиально, просто озабоченным тоном сообщил, что Университет хочет послать кого-нибудь условно-медицинского в Порт.
Габриэля Евгеньевича нашли, и Святотатыч ни на что конкретно не намекал, но условно-медицинский посланник хотел иметь при себе хоть сколько-нибудь лекарства от чумы.
Просто так, знаете, на всякий.
Дима не хотел ехать. Вот не хотел и всё. Он видел, какими тихими и молчаливыми вернулись со встречи гэбен Ройш с Ларием, какими громкими и злыми — Охрович и Краснокаменный. Он видел, что, услышав о чумном Габриэля Евгеньевиче в Порту, Ларий встрепенулся и метнулся к телефону, а Ройш безразличным тоном осадил его, сказав, что шансов успеть уже нет.
Университетскую гэбню уже отстранили.
И никто не сказал этого вслух, но все очень явно подумали о том, что, наверное, лучше было дать Гуанако взорвать свой желанный юбилей Первого Большого. И не встречаться.
Дима не хотел ехать в Порт за Габриэлем Евгеньевичем, потому что всё никак не уходило ощущение, что его, Димино, присутствие на кафедре делает гэбне чуть лучше. Он даже не лез особо с разговорами, просто сидел на диванчике под чучелом Твирина и смотрел, как Ларий заворачивает в грубую бумагу извлечённую из сейфа кобуру.
За одиноким табельным пистолетом Лария вот-вот должен был приехать курьер.
На кафедру забежал Стас Никитич — задним числом черкануть заявление почерком Максима о порче его табельного оружия. На самом деле табельное оружие истаяло вместе с самим Максимом, но раскрыть это — значит расписаться в том, что Максим пропал.
Навлечь на него проблемы, когда он найдётся.
Это «когда» взамен «если» было не от чрезмерной жизнерадостности, а вовсе даже и наоборот (лучше бы Максим сгинул, честное слово). Но как с самого начала было ясно, что Габриэль Евгеньевич заразился, так и — что Максим жив и здоров, просто хуит.
Должно же в этом мире быть хоть что-то предсказуемое и гармоничное.
Охрович и Краснокаменный молча копались в кафедральном шкафу, метая в мешок какую-то одежду, вещи, свёртки бумаги.
— Решили-таки последовать примеру передовых голов гэбен и свалить? — окликнул их Дима.
Охрович и Краснокаменный обернулись на него с яростью паяльников в глазах (в смысле паяльников, торчащих из глаз, а не паяльников, туда воткнутых, хотя этот образ открыт для интерпретации).
Самым стрёмным в них было отсутствие портретного сходства: посмотришь на фотокарточки этих двух людей — никогда не придёт в голову называть их через постоянное «и». Оба, конечно, высокие и скорее крупногабаритные, но у Охровича круглое лицо, тёмно-русые волосы и страшного такого цвета глаза — вроде бы карие, но Дима был довольно твёрдо уверен в том, что так выглядит какой-нибудь неведомый сплав в жидком виде. Краснокаменный, наоборот, был весь какой-то рыбный — светленькие волосы, никакие (бледно-голубые, что ли) глаза, тяжёлые веки, желтоватая кожа, да ещё и поросль на лице, выдающая себя за усы. И если Охровича хотелось представить себе на рынке у лотка с цветными сувенирными куклами по бешеным ценам, то Краснокаменного — исключительно с гитарой на задворках Старого города. Этим двоим вообще не полагалось в жизни встречаться.
Но потом они оказывались вместе в поле зрения и начинали одинаково двигаться, одинаково говорить, одинаково зло усмехаться и одинаково нехорошо прищуриваться. И тут в мозгу у любого нормального человека (читай: Димы) возникало неуютное зудящее чувство, намекающее, что что-то где-то не так, потому что два таких разных человека не могут быть такими одинаковыми, и, короче, лучше просто об этом не думать. И по возможности не смотреть в их сторону.
И уж точно не ставить под вопрос их лояльность.
— Я вообще до сих пор не могу понять, почему вы никого не сдали Бедроградской гэбне. Это бы очевидным образом приумножило веселье.
— Да, поэтому мы и сдали тебя, — огрызнулись Охрович и Краснокаменный, отрываясь от разграбления кафедры.
— Завтра, напоминаем, у Дмитрия Борстена рандеву с одним из голов.
— Дмитрий Борстен — это ведь ты?
— Если нет, то всё равно зайди непременно, скажи, чтоб тебя не ждали.
— Бедроградская гэбня оценит.
— Пригласит провести с ними часы досуга.
— Побеседовать о высоком.
— Возможно, произведёт тебя в Александры.
— Вам не кажется, что шутка про Александра начинает устаревать? — не удержался Дима.
— Вместе с прообразом, — пожали плечами Охрович и Краснокаменный.
— Александру давно пора выйти в тираж.
— Пятьсот экземпляров, по числу инновационных неопробованных методов психологического воздействия, которыми мы располагаем.
Соль веселья заключается в том, что невозможно понять, придуриваются они или сейчас, обобрав останки шкафа, выйдут из здания Университета и поедут кого-нибудь убивать.