Чума в Бедрограде
Шрифт:
— Я утреннюю кровь вот ещё в бланке не расписала, надо доделать до обеда, — с надеждой в голосе защебетала пожилая дама после стандартной процедуры снятия напряжения смехом.
И уселась за свой несчастный стол, завертелась на месте, схватилась за первый попавшийся бланк, всё так же старательно отвлекая внимание Сепгея Борисовича от таинственных глубин конторки.
Сепгей Борисович, проведший большую часть своей службы государству на разнообразных допросах в разнообразных следственных и исправительных учреждениях, улыбнулся ещё раз. Неумелое враньё медицинских работников всё никак не могло перестать казаться ему трогательным.
—
Пожилая дама ойкнула.
Сепгей Борисович положил в опустевшую тень конторки квитанцию.
— Но как же…
— Он не может ждать, его озарило, — как можно дружелюбнее (ещё инфарктов тут не хватало, сам-то он не врач) пояснил Сепгей Борисович. — Вот и послал внеочередную проверку забрать результаты эксперимента прямо сейчас, до сравнительного анализа. Говорит, там всё и так ясно.
Виктор Дарьевич вообще много говорит, стоит только проявить минимальную заинтересованность в предмете работы очередной лаборатории, над которой нависает проверка. А Бенедикт Ростиславович на это делает кислую мину — он хороший бюрократ и до сих пор помнит, что не каждому человеку с удостоверением работника Медицинского Корпуса следует быть в курсе всех (пусть даже сорок раз любопытных) подробностей секретных разработок. Валентин Ананиевич мину не делает, но всё время косится то на часы, то на дверь. Совершенно не умеет отдыхать. И только Леонид Леонидович с неподражаемо благостным спокойствием внимает россказням Виктора Дарьевича и, кажется, действительно получает удовольствие.
А Сепгей Борисович — кажется — таки проникся любовью к Медицинской гэбне.
Несмотря на.
— Ну вот, — окончательно отпустило пожилую даму, — а я вас так перепугалась… мнэээ, Сепгей Борисович! Я-то как раз с диаграммами и возилась, новых-то цифр не пришло пока, но уже в этих прям на глаз видно такую красивую закономерность, просто праздник какой-то!
Праздник. Лаборатория ГСЭС №37.
ГСЭС — это гормональная составляющая экстремальных ситуаций. Никаких лишних бюрократических обозначений, в аббревиатуре всё очень предметно: создают экстремальную ситуацию, помещают в неё испытуемых и берут кровь на гормоны. До, после и (если условия эксперимента позволяют) во время. А потом обсчитывают, сравнивают и создают новую экстремальную ситуацию с учётом полученных данных.
№37 — это всё то же самое, только в качестве испытуемых — дети старшего отрядского возраста.
Диаграммы же сегодняшние, с красивой закономерностью — это что-то такое, от чего у Бенедикта Ростиславовича случился нервный тик половины лица, когда Виктор Дарьевич открыл было рот о них рассказать. И закрыл обратно, спустившись под действием нервного тика Бенедикта Ростиславовича на грешную землю, полную уровней доступа к информации и других ненужных Виктору Дарьевичу вещей.
Поэтому Сепгей Борисович очень искренне предложил впавшей в раж пожилой даме:
— Давайте обойдёмся без деталей. Гэбня не велит.
— Жаль, я думала, сейчас быстренько объясню, что там нарисовалось, а вы Виктору Дарьевичу и перескажете!
Сепгей Борисович в который раз подумал, что Медицинский Корпус попал на грешную землю, полную уровней доступа к информации, по какой-то нелепой ошибке. Добрая треть его сотрудников ночует
Сепгей Борисович созерцал пожилую даму, наспех строчащую на полях таинственных диаграмм послание Виктору Дарьевичу про красивые гормональные закономерности детей старшего отрядского возраста в не дай леший узнать какой экстремальной ситуации, и с облегчением думал, что бюрократические кошмары перестали ему сниться ещё до Медицинского Корпуса. Наснились уже, хватит.
Пожилая дама, исписав всё свободное и местами не очень свободное пространство одного из листов, с ощутимой болью оторвала его от сердца (и заодно от того самого стола с конторкой). Сепгей Борисович незамедлительно сокрыл лист в ревизорском портфеле.
— Подождите, ещё парочка осталась. — Дама полезла в нижний ящик, из которого по прошествии минуты, не меньше, ей удалось извлечь последние диаграммы и яблоко. — У вас вид невыспавшийся, — пояснила она.
Это настолько не лезло уже ни в какие ворота, что Сепгей Борисович не смог, просто не сообразил отказаться.
Яблоко.
Вид невыспавшийся.
Невыспавшийся Сепгей Борисович и яблоко, картина маслом.
Надо заесть яблоком от пожилой дамы с секретными диаграммами несчастную любовь. Самое то в рамках общего безумия трёх последних месяцев.
Почему-то сразу вспомнилось, как в июне, сразу по приезде, Дима поставил банку с этой своей грязью в холодильник на нижнюю полку. Как раз рядом с яблоками. Поэтому яблоко — это как-то неожиданно сентиментально. Даже обидно, что Диминой грязи не место в легенде о несчастной любви.
Сепгей Борисович так и выбирался из тихого лабиринта ГСЭС №37 — с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой. Должно быть, он действительно не выспался, раз мягкий и сорок раз выверенный медиками свет общего коридора всё равно резанул ему по глазам. Осталось убедить себя в том, что от несчастной любви не высыпаются так же, как от большой политики. В общем, и правда примерно то же самое: так и так маяться сутки, не получая вестей от Димы. А потом ещё сутки, и ещё сутки, и ещё. Как пойдёт.
Связь пока что держать не стоит, да и незачем — роль у Сепгея Борисовича второстепенная, если не меньше. Затуманить мозги фалангам, спрятать хоть какие-то концы в воду. Выгородить самого себя, потому что он тут случайный человек, который случайно оказался в нужном месте в нужное время. «Обязательно выгородить!» — упрямо повторял Дима, закидывая вещи в сумку.
За несчастную любовь не карают, в отличие от. А ещё несчастной любви совершенно необязательно знать, откуда её предмет вообще взялся, когда и зачем устроился в Медкорпус, чем там занимался и куда потом пропал. По крайней мере, считается, что необязательно.