Чума в Бедрограде

Альфина и Корнел

— Вы представьте себе этот вентиль! — от души посмеялся Бахта. — Он за пять лет без ухода разве что тисками провернётся, а неумышленно и просто так за тисками не пойдут.

Странно, очень странно: нормальное, привычное рабочее обсуждение делового вопроса Бедроградской гэбней и — при посторонних. Ничего особенного вслух не прозвучало — ни неположенной по уровню доступа информации, ни просто каких-то совсем уж внутренних моментов, — но, но —

Совсем как когда за очной ставкой по поводу нереализованного ПН4 подглядывали фаланги: задёрнуть бы шторы! Зачем они смотрят, это наши дела.

—

Вентиль ведь мог стоять открытым сколько угодно, жители дома не заметили бы разницы, — спокойно вклинился в рабочее обсуждение Смирнов-Задунайский. — Вы уверены, что его не провернули год назад? Два года? А что касается вируса, господа, все вы как будто забываете, сколько человек к нему на самом деле имели доступ. У вас же целые склады стояли, — он еле заметно пожал плечом. — Один раз кто-нибудь недостаточно хорошо закрыл склад, кто-нибудь другой без особой цели украл пробирку, перепродал третьему, а тот не знал, что с этим полагается делать… Да вирус ещё в Медицинском корпусе мог утечь. И тот, по чьей вине это произошло, теперь об этом и не вспомнит. Он же никого специально не заражал, просто допустил какую-то мелкую оплошность, которой сам не заметил. И не считает себя виноватым. — Смирнов-Задунайский снова не смотрел на Андрея, Смирнов-Задунайский смотрел на кого угодно, кроме Андрея. — Я могу ошибаться, конечно, потому что мне никак не придумать, зачем же это могло быть кому-нибудь нужно. Со всеми этими взаимными планами совершенно забываешь, что иногда люди совершают поступки просто так, без внятной цели.

Просто так, без внятной цели.

Потому что все люди — пыль. Какие у пыли могут быть внятные цели?

Андрей и рад был бы прислушаться к аргументам Смирнова-Задунайского, но голубая рубашка и совершенно Савьюрова демагогия вызывали инстинктивное отторжение, желание отгородиться.

А ещё — Смирнов-Задунайский всё не смотрел и не смотрел на Андрея.

— Говоришь так, будто кого-то покрываешь, — прищурился Соций, — кассахская шлюха.

«Кассахская шлюха» — это ниточка, которую нельзя, никак нельзя сейчас отпускать. Андрей расслабился и продышался: кассахская шлюха, кассахская шлюха, кассахская —

Как же хорошо, что рядом Соций с его животным каким-то недоверием к кассахам! Не даёт окончательно слиться Смирнову-Задунайскому с несчастной голубой рубашкой, невольно напоминает: это игра, это ложь, психологическое воздействие, психическая атака.

Это другой человек.

— Только если в рамках поступка без внятной цели. Соций Всеволодьевич, здесь, кажется, уже все присутствующие покаялись в куда более страшных грехах. Заражение одного дома, к чему бы оно ни привело, — это же мелочь в масштабах чумы. Зачем мне или кому-то ещё её так отчаянно скрывать? Совсем чистеньким уже никто не вышел.

Смирнов-Задунайский полуулыбнулся. Не Социю, не кому-то ещё — скорее себе самому или даже всей эпидемии разом.

И от этой полуулыбки — скованной, прозрачной и безадресной — у него по лицу поползли трещины.

Андрей моргнул.

Трещины бежали во все стороны — к волосам (чёрным с неожиданной сединой, абсолютно кассахским!), под ворот рубашки. Голубой рубашки Савьюра.

Лица над рубашкой из-за трещин уже не было видно.

Где-то там справа, совсем рядом, Соций говорил что-то

про обтекаемую позицию и кассахских шлюх. Андрей не слышал, Андрей просто хотел сейчас быть как Соций — за цветом волос и разрезом глаз не замечать больше ничего, ничего, ничего.

Трещины успели скрыть потрескавшиеся, пожелтевшие от лабораторных трудов руки. С тыльной стороны правой ладони и вовсе темнела уродливая клякса неочевидного происхождения, и трещины тянулись и тянулись к ней, врастали в неё, тонули в ней своими острыми, колкими, шипованными концами.

Потому что не клякса это, это размазанная бездна на тыльной стороне ладони, трупное пятно, клеймо мертвеца, метка, опознавательный знак — я оттуда; и если замечаешь его, противиться уже невозможно, невозможно твердить себе, что клякса и клякса, что леший с ней, что на этих руках и без неё немало привычных любому, кто хоть немного проработал в лаборатории, следов химических воздействий —

Андрей прикрыл глаза: химические воздействия. Университет постоянно использует наркотики как средство дополнительного влияния и подстраховки, вчера у 66563 при себе был какой-то уникальный препарат — и это доподлинно известно, хоть анализы ничего и не показали, но 66563-то сам только что подтвердил.

Надо немедленно что-то предпринять — если они как-то (как?) пустили в ход наркотики, переговоры не могут, не должны продолжаться. Это опасно, неразумно, это может привести к плачевным последствиям!

Андрей, не открывая глаз, дотянулся ногой до Гошки, подал сигнал «уходим».

Нет, только попробовал подать, но, кажется, всё-таки сбился — тактильный код сложен, он требует превосходного контроля над моторикой, неопытные головы гэбен обучаются ему очень не сразу, самому Андрею ещё повезло — на Колошме был Стас Никитич, Стас Никитич много курил савьюр и часто испытывал скуку, Стас Никитич всё время лез к Андрею с тактильным кодом не по делу, а так, поболтать — и кому придёт в голову столь сложным способом болтать! — и они болтали, да, болтали, и Андрей волей-неволей освоил тактильный код быстро и без проблем.

Андрей же когда-то мог — мог! — при помощи этого несчастного кода болтать от скуки, неужто сейчас он не сумел верно воспроизвести простейший сигнал?

Непростительная, невозможная оплошность.

Гошка ответил коротким сигналом непонимания.

Чересчур коротким — тем, при котором нет разницы между «не понял, продублируй» и «не понял, зачем и почему».

Андрей даже не узнал по реакции, таки сбился он сам или нет.

Не узнал.

Не открывать пока что глаза, ни в коем, ни в коем случае не открывать.

Андрея даже почти не беспокоило, как это выглядит со стороны, — у всех здесь присутствующих такой недосып, что, например, закрытые глаза в качестве устранения дискомфорта от специфики освещения все поймут, не заострят внимание. Главное — держаться усталым, а не испуганным.

Закрытые веки тут же задрожали, перестали слушаться.

Перестали слушаться учебников Института госслужбы («не увлекаться потенциально травмирующим объектом или ситуацией, как можно быстрее прервать взаимодействие, лучше — физически, если невозможно — найти способ не воспринимать или воспринимать неполноценно») и порывались послушаться 66563 (он же только что долбил про отрубание канала восприятия как о мощном методе насильственной эскалации проблемных переживаний).