Чума в Бедрограде
Шрифт:
Истфак — бывшая Академия Йихина, бывший оскопистский бордель. Через два квартала налево стоит себе здание безо всяких колонн, которое занимает теперь действительный университетский бордель — причуда и каприз первого состава Университетской гэбни, плевок в лицо гэбне Бедроградской.
Максим никогда не одобрял проклятый бордель, считал его слишком неадекватным способом демонстрации собственного бюрократического превосходства. Поначалу сам убивался над сметами, но потом Охрович и Краснокаменный взяли в свои руки даже бордельную бухгалтерию, так что Максим давно перестал вникать, что там делается и кому это нужно.
Но сейчас почему-то стало обидно даже за бордель. Новый состав Университетской гэбни закроет его или оставит всё как есть?
Поппер (старший) оставил бы запросто, он всегда веселился по этому поводу. Он вообще немало веселится, хоть ему и не тягаться с Охровичем и Краснокаменным. Но Поппер — занятой человек, завкаф вирусологии, учёный с мировым именем. Ему вечно не хватает времени на всё сразу. Он может просто-напросто не захотеть разбрасываться на ерунду.
Наверное, хорошо, что в гэбне будет старший Поппер. Он прекрасно проявлял себя все эти годы в качестве полуслужащего, он по первому требованию включился в чуму и продемонстрировал, что может больше.
Стасу Никитичу с лингвистического факультета на бордель плевать. Он был полуслужащим совсем другого толка: был, потому что мог и предложили, а не потому что хотел.
Он сидел когда-то в гэбне Колошмы, после её развала находился под наблюдением Бюро Патентов. Когда у него закончился положенный отпуск, наркотики и деньги, он сунулся было снова подделывать почерк заключённых в тюрьму пониже рангом, но в какой-то момент начал опасаться давления со стороны Андрея Зябликова и, быстро разобравшись в тонкостях начинавшейся борьбы, попросил защиты у Университета. Так он оказался на лингвистическом факультете (пригодились таланты высококвалифицированного расшифровщика и переписчика). В обмен на оказанную поддержку его попросили стать университетским полуслужащим — человек, виртуозно ставящий чужие подписи, всегда пригодится.
Пригодился не раз, вот даже подписал заявление об уходе Максима.
Наверное, хорошо, что в гэбне будет Стас Никитич. Он не гонится за властью, он устал от всех этих дрязг ещё на Колошме, он не будет делать глупостей.
Про младшего Поппера Максим практически ничего не знал. Но, наверное, хорошо, что он будет в гэбне. Сыщутся поводы, чтобы было хорошо.
Наверное, всё хорошо.
Максим искренне ненавидел «наверное».
Должно быть — «наверняка».
В питейном заведении неподалёку от истфака, куда Гуанако притащил Максима, было совсем немного народу. Приличное место, в которое ходят приличные люди (Гуанако поморщился на скудный ассортимент напитков, хотя высказываться не стал). Приличные люди ещё гудели на народных гуляниях в честь юбилея, в питейных заведениях Старого города тем вечером их ничто не держало.
После второй стопки водки Максим всё же решился высказать вслух, что он, разумеется, теперь не имеет ни юридического, ни морального права оценивать чьи бы то ни было действия, но мысль о посторонних людях в Университетской гэбне его страшит.
Как могут справиться с такой ответственностью посторонние люди, третьестепенные, простите, фигуры?
«А зачем делить фигуры на первостепенные и все остальные? — неприятным тоном осведомился Гуанако, сжав горлышко графина с водкой. — С таким подходом вам, Максим Аркадьевич, всё-таки стоило сесть в Бедроградскую гэбню, которая всегда всё делает сама и только сама!»
Максим не понял, к чему это замечание, Гуанако отстал от графина, рассмеялся и вскоре вовсе перестал злиться, потому что быстро увлёкся (так же, как и всегда) рассказыванием байки.
Байки, которую Максим не знал.
Байки, которую целиком не знал уже никто, кроме Гуанако.
Ведь Хикеракли (член Революционного Комитета, обладатель второго уровня доступа, основатель Университетской гэбни) на самом деле давно покойник, в отличие от.
Когда Гуанако вменили убийство легендарного Начальника Колошмы, Бюро Патентов позаботилось о том, чтобы большинство госслужащих считало, что заключённый, спровоцировавший всю ту кошмарную ситуацию, был расстрелян.
Хикеракли в «большинство госслужащих» никогда не входил.
Он был старый алкоголик с огромными возможностями. Он почему-то решил, что хочет навестить Гуанако на Колошме. Может, потому что это он когда-то ставил подпись под заключением об идеологической пригодности книг Гуанако к массовому тиражированию. Может, потому что его терзало любопытство относительно реальных обстоятельств скандального развала Колошмы. Может, ещё по какой-то причине.
На Колошме Гуанако заговорил Хикеракли зубы. Или даже наоборот.
Когда речь зашла о давно зачахшем контрреволюционном движении истфака БГУ имени Набедренных, Гуанако продавил на сей счёт свою позицию. Не столько из любви к продавливанию, сколько потому, что материалы по контрреволюционному движению снова вытащили из пыльного ящика — как раз в связи с первоначальным ложным обвинением Гуанако, предъявленным ему Столичной гэбней.
Многим людям это грозило всё той же Колошмой.
В теории выход был прост: Университет — и всё, что с ним связано, — нуждается в защите.
Раньше такой защитой был Воротий Саныч — прежний завкаф науки и техники, полуслужащий Бюро Патентов.
Воротий Саныч в силу возраста и изменившейся политической обстановки перестал справляться. Например, он пропустил те самые поползновения Столичной гэбни в адрес Гуанако, что привело к печальным последствиям. Не только для Гуанако лично — для всех. Даже гэбне Колошмы досталось, не говоря уже о ком поближе к Бедрограду и Столице.
Столичная гэбня преследовала собственные интересы — вербовала идеолога из Бедрограда, дабы насолить гэбне Бедроградской (очередной пример гэбенных разборок, осколки которых разлетелись непозволительно далеко). Бедроградская гэбня не имела реальных шансов пресечь их действия, поскольку сама не контролировала отданный под личную ответственность Воротия Саныча Университет.
Гуанако, побывавший на допросе у гэбни города Столицы, доподлинно знал, что один из трёх её голов — профессор Столичного Университета; человек, с которым он ранее имел контакты академического толка.