Чужие дети
Шрифт:
Он выбрался из кровати и неспешно подошел к окну, отдернул занавески как можно дальше в стороны, чтобы цветы на них расплющились. Дерево без листвы выглядело голым, но слегка пушистым, на его ветках появились новые почки, а некоторые из них были готовы вот-вот распуститься. Все занавески и шторки в доме напротив оказались опушены. Такое обыкновенно случалось в это время по субботам. Внизу, в ближнем саду, Руфус увидел Бейзила, сидящего возле каменной девушки с голубем в руке. Кот очень медленно и аккуратно умывался одной лапкой. Казалось, он всегда был занят умыванием, причем лишь очень небольших
Руфус вошел в туалет возле комнаты Дейл, справил нужду. Мать всегда говорила, что после этого нужно слить воду. Но, поскольку ее не было рядом, чтобы читать нотации, мальчик этого не сделал. Он быстро заглянул в косметичку Дейл. Внутри пахло ароматизированным мылом, рядом лежала одна из тех эластичных вельветовых резинок, которыми сводная сестра завязывала волосы узлом.
Потом он побежал вниз, перепрыгивая через три ступеньки за раз, что делал всегда — с тех пор, как открыл около двух лет назад, что если прыгать под углом, можно при каждом прыжке пролететь чуть дальше. Дверь в спальню отца была открыта, но кровать оказалась не заправленной, а позади, из ванной, доносилось жужжание электробритвы. Руфус легонько поддал дверь ногой и ленивой походкой отправился вниз в кухню.
— Привет, — сказала Элизабет. Она была уже одета и расставляла на столе чашки и тарелки.
Мальчик улыбнулся, не глядя на нее. Он вдруг оробел.
— Хорошо выспался?
Руфус утвердительно кивнул.
— Ты доволен новым письменным столом?
Он снова кивнул:
— На все сто.
Элизабет открыла дверцу шкафа. Стоя спиной к нему, она спросила:
— Ты ешь яйца?
— Да, — ответил Руфус.
— Как?
Он подумал секунду.
— Ну… готовые.
— Это само собой, — сказала она, смеясь. — Омлет или яичницу?
Руфус взялся за спинку стула.
— Омлет, — проговорил он.
— Не простудишься в одной пижаме?
Мальчик отрицательно замотал головой. Он посмотрел на пачки с овсянкой, на мюсли, которые ел отец. Ничего в них не было хорошего.
— Я тоже не люблю мюсли, — заметила Элизабет, заметив выражение его лица. — Они застревают в зубах.
Руфус подумал о пачках овсяных хлопьев в Седжбери, шести или семи видов, все — от разных фирм. Их покупала Джози, старясь угадать верную марку, купить то, что будут есть дети Мэтью. Но они все равно не ели, даже за столом. Иногда дети и вовсе не приходили к столу, зато по всему дому валялись хлебные мякиши, на лестнице и на полу были рассыпаны крошки. Мальчик чувствовал, что становится настоящим маленьким занудой, подходя к столу всякий раз, когда мать звала его. Но у него просто не оставалось выбора. Стоило только взглянуть ей в лицо — не столько сердитое (хотя она была разозлена), сколько расстроенное, в ее огромные глаза, чтобы убедиться: надо сделать что-то, чтобы мама чувствовала себя лучше. И если от присутствия Руфуса за столом на кухне у матери на душе становилось легче, то это и нужно, даже если ему самому неприятно. А от овсяных хлопьев иногда становилось неприятно.
Клер сказала Рори на прошлой неделе: «Разве мы не пойдем гулять с Руфусом?» И сводный брат шмыгнул носом. «Руфус? — спросил он. — Руфи-Пуфи? Кто захочет иметь дело с таким тюфяком, как он?»
…Элизабет
— Мы можем немного позже пойти и купить те хлопья, которые ты любишь. Я просто не знаю, какие.
Руфус подвинулся поближе к столу.
— Я люблю те, которые с сахаром, но мне их нельзя.
— Ну, что ж, значит, мы не будем их покупать, — усмехнулась она.
Мальчик поднял на нее глаза. Элизабет улыбнулась ему и проговорила ровным тоном, каким обычно общались с ним учителя в Бате:
— Твою маму обманывать не станем. Ни за что.
Он задумался на момент и сказал:
— Я могу сказать ей о занавесках…
— О каких занавесках?
— В моей комнате. На них цветы. Я не люблю их.
— Ну, это поправимо, — ответила Элизабет. — Твоя комната — в полном твоем распоряжении, можешь менять ее на свой вкус.
Его лицо просветлело.
— Правда?
— Конечно. Твоя комната не относится к вопросам воспитания. Я не собираюсь нарушать правила твоей мамы по отношению к тебе, но уверена: ты спокойно можешь получить новые занавески.
Руфус поднес к лицу ложку и посмотрел на искаженное отражение в ней.
— Ура!
— Что тебе нравиться? Что бы ты хотел взамен?
— Наверно, черные…
— Черные?..
— Или зеленые. Красивый зеленый цвет. Не мрачный оттенок зеленого.
— Или синие?
— Нет, — сказал Руфус. — Все всегда синее.
Элизабет разбила яйца в сковородку.
— Итак, омлет?
— Да, — сказал Руфус и потом с ударением, чтобы скрыть свою забывчивость, проговорил:
— Пожалуйста.
— Интересно, — сказала она, помешивая омлет на сковороде, — захочется ли тебе сегодня прогуляться со мной?
Руфус колебался. Робость, которая почти исчезла, вновь подступила к его горлу, заставила опустить голову и смотреть на стол.
— Надо повидать моего отца. Он живет в Бате, я всегда навещаю его по выходным. Полагаю, он станет твоим сводным дедушкой.
Мальчик подул на ложку, которую держал в руке, а потом начертил указательным пальцем червяка на запотевшей плоскости. У него не было дедушки — никакого. Отец матери оставил ее, а дедушка по отцу умер. Как и его мать. Они оба умерли в год рождения Руфуса, что, как сказал Том, пытаясь улыбнуться, было очень неблагоразумно с их стороны. Так что у мальчика оставалась только бабушка. У некоторых, как он знал, были дедушки, которые сражались на войне — настоящие солдаты, которые воевали с немцами и японцами.
— Он был на войне? — спросил мальчик.
Элизабет убрала сковородку с плиты.
— Он провел всю войну в тюрьме в Италии. Ему было всего девятнадцать, когда началась война — совсем еще мальчишка. Дедушка был ранен, поэтому не мог убежать, а потом его схватили. Ты хочешь яйцо на тостере или отдельно?
Руфус посмотрел на нее. Чувство защищенности совершенно непредвиденно снизошло на него здесь, на кухне с Элизабет, держащей сковородку с яйцами и рассказывающей обыкновенным голосом о своем отце, который был в плену. Лучи солнца пробивались сквозь окна и освещали грязные разводы, оставшиеся после потоков дождя на стекле. На губах Руфуса скользнула легкая улыбка, и он обхватил пальцами босых ног перекладины стула, на котором сидел.