Чужие дети
Шрифт:
Клер не была уверена в этом. В ее нежелании делать уроки имелось, без сомнения, нечто, о чем и понятия не имели в школе. Это здорово — быть среди всех, здорово идти каждый день куда-то, где бы с тобой обращались, как со всеми. В том, что Клер не выполняла домашних заданий, не оказалось ничего бунтарского. Дело, скорее, заключалось в безнадежности. Каждый вечер она доставала свои учебники и клала их на стол, с которого убирала остатки последней трапезы. Девочка садилась перед ними и сидела там. Она сидела и смотрела неподвижно — и ничего не могла сделать: ни прочитать хотя бы слово, ни взять ручку…
— Где, — терпеливо спрашивала
Клер посмотрела на нее. Учительница была молодой, с круглым лицом и кудрявыми каштановыми волосами. Девочка ненавидела кудрявые волосы.
— Везде, где придется…
— Клер, — сказала учительница, — ты должна делать уроки, понимаешь? Ты должна делать их — и не потому, что я так сказала. Просто я смогу видеть, поняла ли ты материал, который изучали в классе.
Девочка кивнула, чувствуя, что после такого рассудительного объяснения ей придется давать правдивые ответы.
— Но я не могу.
— Что ты имеешь в виду?
— Я не могу делать уроки.
— Ты имеешь в виду, что ты не понимаешь задания?
— Нет, — ответила Клер. — Но когда я прихожу домой, я не могу ничего делать.
Учительница внимательно посмотрела на школьницу. Она казалась усталой, но множество детей выглядят утомленными от бесконтрольного просмотра телевизора в своих комнатах. У родителей не хватает терпения на их воспитание.
— Твоя мама не работает? Она дома, когда ты приходишь со школы?
Клер кивнула утвердительно головой.
— Может, мне поговорить с ней…
— Нет, — сказала Клер.
— Почему нет?
Клер процитировала девиз Надин:
— Мы должны научиться с этим справляться.
— Потому что, — деликатно спросила учительница, — вы предоставлены сами себе?
Клер снова кивнула. Ее глаза наполнились слезами. Она не видела отца уже шесть недель и три дня. А этим утром произошла драка: мать хотела выстирать спортивный костюм с героями Диснея.
— Он сядет!
— Нет!
— Он сядет, сядет, не трогай. Я не хочу его стирать…
Мать вырвала у нее костюм, но потом отправилась в туалет. Клер, тем временем, достала свою одежду из кучи грязного белья и спрятала под покрывалом Рори. Когда мать приедет, чтобы забрать ее и отругать дочку, будет скандал.
— Ты можешь постараться сегодня вечером? — спросила учительница.
Клер вздохнула. Ничего хорошего не будет. Она сказала несчастным голосом:
— Я не могу думать.
— Понимаю, — сказала, вставая, учительница. — Ты уверена, что мне не надо говорить с твоей матерью?
— Да.
— Ну, что ж. Тогда я бы поговорила с кем-нибудь другим.
Клер взглянула на нее с тенью надежды.
— С моим отцом? — спросила она.
В гостиной коттеджа Бекки развалилась на диване. Он был полусломанным, и девочка устроилась с подушкой и старым шерстяным одеялом там, где вообще не было пружин или где они не торчали, подобно копьям, через потертую кретонную обивку. Телевизор был настроен на какой-то детский канал с жалкими куклами-ведущими — глупыми простаками, которым делали волосы из щетки. Но Бекки почти не смотрела передачу из-за «снежной бури» на экране — настолько плохим оказался прием. Да и не трогало это. Она не хотела смотреть телевизор вообще, просто включенный «ящик» — хоть какая-то компания, иллюзия людей, чего-то происходящего…
В гостиной было холодно. Бекки стала почти
Бекки сама не знала, зачем взяла пакетик. В известном смысле это льстило ей — быть приглашенной, востребованной. Ее улещивали, чтобы она отправилась гулять, приобщилась к особой группе. А пригласивший парень был одним из полдюжины тех, кто рассматривался в школе как «дамский угодник». У него, конечно, имелась репутация желавшего всего и сразу, отказывающегося пользоваться презервативом, искусного любовника. Это делало его опасным, но в то же время — и привлекательным. Если она пойдет с ним на выходных, то не сможет притвориться, что не знала, для чего. Во всяком случае, часть сознания Бекки желала этого, очень хотела испытать кайф, быть необузданной и сексуальной. И свободной. Но существовал и другой внутренний голос. Он недавно пробудился в ней, и его воздействие сильно смущало.
Бекки не могла притворяться, что внутреннего голоса нет совсем. Нельзя больше говорить, что у нее нет никакой ответственности и никаких обязанностей, и ей не следует таковые иметь в шестнадцать лет. Трудности наступили, хотела ли она этого или нет, с разводом родителей. А большинством этих невзгод, вообще-то, связаны с самой мамой. Надин была матерью, матерью трижды, но не тем, что обычно подразумевается при слове «мать». Она сама, начинала понимать Бекки, нуждалась в матери — неоспоримом авторитете, который помог бы ей снова обрести себя. Девочка видела (а ей казалось, что другие замечали тоже — судя по тому, как они вели себя), что положение дел вышло из-под контроля. Это были не просто вопросы ведения хозяйства, — скорее, ощущение, что Надин не знает, куда она движется, зачем наступил следующий день или неделя. И ее страх от этого незнания витал вокруг.
Если Бекки пойдет по клубам со Стью Бейли в субботний вечер и примет таблетку экстази, и все потом закончится сексом на один раз в многоэтажном паркинге около четырех утра, то придется почувствовать, что сделала это: сломала клетку и стала свободной, как птица. Но все равно потом придется вернуться домой и встретиться с матерью. Там может случиться то, что хуже всего, что может сказать или сделать Надин, чтобы выпутаться из сложившейся неразберихи проблем за одну ночь.
С другой стороны, все может произойти по-другому. Нельзя отделять приятное от неприятного, с огорчением осознала Бекки. Не получится, не ожидая последствий, вернуться обратно, распевая песни, чувствуя себя как прежде. Она рискует, если пойдет со Стью Бейли. И даже если Бекки хотела рискнуть, то не уверилась, что сможет встретиться лицом к лицу с дальнейшим.