Цотнэ, или падение и возвышение грузин

Абашидзе Григол Григорьевич

К концу совещания стол уже был накрыт. Слуги-виночерпии встали за сидящими сотрапезниками. Гости пировали, а слуги суетились, подавали новые блюда, тарелки, на кухне жарили и парили. Несколько раз прозвучало там, среди слуг, имя «Аспасия», и Цотнэ насторожился. Он стал оглядывать слуг и наконец перехватил устремлённый на него из-под платка пронзительный взгляд пожилой служанки.

— Кто эта женщина, господин мой Кваркваре? — тихо спросил он у своего соседа и скосил глаза на Аспасию.

— Служанка начальника крепости Абиатара.

— Грузинка?

— Никому не ведомо, какого она племени. Отец её, кажется, был грек. Имя у неё греческое — Аспасия. Раньше она, говорят, была гулящей девицей в Тбилиси и славилась своей красотой. Ты её случайно не знаешь? — подмигнул, улыбаясь, Цихисджварели.

Аспасия, как видно, почувствовала, что на неё смотрят, и повернулась к Цотнэ. В глазах теплилось ещё её прежнее обаяние, огонь ещё не совсем угас. Сердцу Цотнэ стало больно. Аспасия не вынесла его печального взгляда и, словно виноватая, опустила голову.

«Боже мой, как она постарела и изменилась! — думал про себя Цотнэ. — Жалкая тень той, прежней Аспасии! И не могло быть иначе. На сверстницу уже нельзя поглядеть с желанием, а ведь Аспасия была старше меня. Время летит, и всё меняется. Не успеешь моргнуть, как уже не будет свидетелей тому, что и мы когда-то были красивыми и славно пожили».

— Но славно ли пожили? — спрашивает себя Цотнэ и оглядывается на пройденный путь. На этом длинном пути было немало красивого и привлекательного, но мало значительного, непреходящего. Человек всё же является человеком, и вспоминают его не за красоту и привлекательность. Человека красит и делает бессмертным подвиг ради родины, служение господу и народу. Пока что он ничего не сумел, но, может быть, судьба ещё удостоит его бессмертного дела, удостоит подвига во имя Христовой веры и родины! Дай бог! — Цотнэ перекрестился в душе и решительно поднял голову. На груди Аспасии блестит длинная цепочка. Несчастный призрак минувшей красоты теребит рукой когда-то так безрассудно подаренный ей золотой крестик.

…Цихисджварели, взяв на себя надзор за сбором податей и получив на это согласие нойонов, полагал, что провёл монголов.

Но не так наивны были нойоны. Они сделали вид, что доверились бывшему визирю Грузии, но приставили к нему тайных соглядатаев. Ещё задолго до начала заговора они в крепость заслали Аспасию в качестве служанки. На неё возложили наблюдение за Цихисджварели и приезжающими к нему князьями. Эта женщина, без роду и племени, преданно выполнила поручение своих настоящих хозяев.

И об этой решающей встрече заговорщиков монголы заранее были оповещены. Аспасия должна была теперь вовремя сообщить им, что эриставы в сборе, пока они не разошлись, не разъехались по своим домам. За промедление монголы не простили бы свою шпионку, а казнь в таких случаях у них одна — привязать к лошадиному хвосту…

Аспасия приготовила на башне охапку соломы, чтобы в нужный момент зажечь её и подать сигнал монголам к нападению на Кохтиставскую крепость. Солома прогорела бы быстро, так что заговорщики ничего не поняли бы, а если бы и поняли, то уже было бы поздно. Монголы, находящиеся поблизости, появились бы почти одновременно с сигналом. У Аспасии всё было продумано и если она медлила зажечь солому, то только потому, что в крепости находился Цотнэ.

С детства измученная жизнью, запутавшаяся, сбившаяся с истинного пути, Аспасия никого бы не пожалела, но Цотнэ, крестик которого и до сих пор на её груди, она не могла обречь на гибель. Огонь ранней её любви где-то тлел ещё в забытом уголке сердца. Аспасии легче было бы пожертвовать собой, нежели погубить Цотнэ.

Время шло. Ужин заговорщиков затянулся. Аспасия беспокоилась и металась.

Аспасия думала, как сказать Цотнэ, чтоб тот не оставался в крепости, а поспешил бы с отъездом.

Но судьба сама шла навстречу. Вдруг правитель Одиши встал и заявил, что ему пора ехать.

— Больной ребёнок дома. Очень плох, — объяснил Цотнэ Кваркваре. — Хорошо, если застану в живых.

— И я уезжаю, князь, — встал рачинский эристав Кахабери. — Ехать мне далеко, а времени для сбора войск мало.

— Подождите, надо принести клятву на серебре в верности и преданности задуманному делу! — вскричал Торгва Панкели.

Цотнэ остановился.

— Принесём клятву и отправимся, — сказал он Кахаберу.

Торгва Панкели кинжалом наскрёб серебра, высыпал серебряные стружки в чашу и подозвал всех присутствующих. Каждому он надрезал указательный палец. Заговорщики соединили пальцы и под текущую соединённой струйкой кровь подставили потир. Потом Торгва взял чашу и произнёс слова клятвы.

Все в один голос повторили эти слова, перекрестились и по очереди приникли губами к чаше.

Цотнэ и Кахабери сидели уже на конях, когда им поднесли хлеб и вино.

— Счастливого пути! За уезжающих и остающихся!

— Доброго пути и счастливого путешествия!

— За победу нашего дела!

— Да здравствует Грузия! Да поможет нам святой Георгий!

С улыбками, с надеждой обращались они друг к другу, опустошая бокалы. Оставшиеся вновь сели за стол.

У Аспасии отлегло от сердца.

Жизнь предоставила ей возможность отблагодарить правителя Одиши, и она отблагодарила его. Она окинула взглядом стол, всех уже захмелевших князей. Через несколько минут над крепостной башней вспыхнул огонь.

Пока стражи заметили его и бросились тушить, было уже поздно. Монгольская конница мчалась в Кохтистави, окружая крепость со всех сторон.

Торгва Панкели

Среди заговорщиков летописец называет и Торгву: «Шота Купри, Торгваи, Торели — Гамрекели…»

Хотя летописец и не знакомит нас подробнее с этим участником заговора, надо полагать, что это эристав Торгва Панкели, который во времена возвышения постельничего Джикури при дворе Давида Улу, стал жертвой легковерности царя и вероломства его постельничего.