Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II
Шрифт:
– Уйдем в тень, - попросила госпожа, и двинулась к дому; Мерит-Хатхор последовала за ней. И только тогда Меритамон вспомнила, что так и не получила ответа на свой вопрос, и повторила его.
– Разве ты знаешь Тамит?
– Да, я знаю ее, - ответила домоправительница. – Я знаю ее давно… эта женщина отмечена многими преступлениями, госпожа, и прославилась своим коварством. Тебе лучше не видеться с ней, - Мерит-Хатхор взглянула на госпожу, и та подумала, что женщина догадывается о ее проникновении в гарем.
– Я не верю, -
И разве это не коварство – соблазнить юношу, ученика жреческой школы? Меритамон задумалась, сколько лет было брату, когда у Тамит появился ребенок. И ужаснулась. Пятнадцать – а значит, зачал его он в четырнадцать лет. Он тогда сам был ребенком.
“Развращает людей, и легче всего невинных детей”.
Меритамон потрясла головой.
– Я не верю, - повторила она упрямо.
Брат любил эту женщину!
Мерит-Хатхор мягко усмехнулась.
– Конечно, не веришь. Твоя мать была так же добра и доверчива, госпожа, и несколько раз едва не погибла от происков бесчестных преступников. Эта женщина так испорчена, что могла бы лгать даже на последнем суде перед лицом богов.
– Ты говоришь страшные слова, - пробормотала Меритамон. Она ожидала, может быть, упреков Тамит, может быть, даже гнева… но такого? Чтобы столь нежная и прекрасная женщина была настолько испорченной?
Мерит-Хатхор погладила госпожу по руке, но та отдернулась; после прикосновения Тамит эта ласка показалась грубой и грязной. Меритамон обхватила себя за плечи и ушла быстрым шагом, не попрощавшись. Мерит-Хатхор только покачала головой и грустно улыбнулась, глядя ей вслед – как знакомо было ей это возмущение, этот протест против заявления, что люди могут быть злодеями…
Меритамон уехала после полудня, так и не попрощавшись с домоправительницей.
***
Аменхотепу сказали, что его мать умерла.
Он уже понимал, что это значит – но не заплакал, а только насупился, маленький дикарь, удивлявший всех в доме своей молчаливостью и капризами, причин которых не мог понять даже врач. Неб-Амон старался быть ласковым с ребенком, как человек, поднявшийся выше мести неразумному дитяти за то, в чем он не виноват – но чувствовал к нему неприязнь, усиливавшуюся по мере того, как мальчик подрастал. Великий ясновидец рано задумался о его судьбе и решил, что отдаст его в школу, не принадлежащую храму Амона, а потом приставит к занятию, не имеющему касательства к жрецам или жреческому служению. Может быть, сделает писцом при каком-нибудь чиновнике: мальчишка должен быть умен… а нужда в грамотных людях велика, и это занятие – почетно.
Хотя мучением было выбирать для этого мальчишки почетное занятие… так, как будто он был законным наследником Неб-Амона.
Этот неизгладимый позор, который уже ходил, говорил и задавал вопросы. Иногда. Больше мальчишка молчал
Он ничуть не напоминал ни приемного отца, ни настоящего. Лицом он был в мать, причудливым умом и характером – неизвестно в кого; Неб-Амон все сильнее опасался, что в нее же. Мерит-Хатхор, заботившаяся о ребенке не меньше, чем об Аменемхете и Меритамон, казалось, не производила на него вовсе никакого влияния: этот слабый ребенок был уже сформирован, как и сердце его.
Неб-Амон услал бы его прочь, но люди стали бы говорить – непременно.
И он оставался под надзором и опекой Мерит-Хатхор, которая, несмотря на все свои заботы, урывала у себя время, чтобы воспитывать мальчика. Вернее, делать такие попытки. Потому что Аменхотеп плохо поддавался воспитанию даже столь сильной и опытной женщины.
В тот день, когда Меритамон поссорилась с домоправительницей из-за Тамит, Мерит-Хатхор вывела мальчика на прогулку. Она устроилась на циновке в тени, приглядывая за ребенком из-под опущенных век: на самом деле в саду почти нечего было бояться, кроме змей, а беречься их Аменхотеп уже был научен. Еще он мог бы свалиться в пруд, но и эту опасность мальчик уже понимал.
Он вообще лучше и раньше всего научился избегать опасностей.
Незаметно Мерит-Хатхор задремала, что даже в жару днем случалось с нею редко. Ее немолодая усталая голова откинулась на циновку, руки упали на колени. Аменхотеп сидел на корточках в стороне, играя камушками, которые где-то раздобыл; его почти не заинтересовало, что нянька заснула – громким и заметным шалостям он предпочитал тихие. Например, спрятаться под кровать и сидеть там, пока женщины искали его, натыкаясь друг на друга и громко зовя своего воспитанника. Он знал, что няньки боятся его потерять, и любил так пугать их.
Вдруг внимание мальчика привлекла блестящая спинка змеи, скользнувшая в сухой траве мимо; Аменхотеп вскрикнул и вскочил, но гадюка уже проползла, он был в безопасности. Ему показалось, что змея исчезла, но вдруг он увидел, что она свернулась около Мерит-Хатхор.
Мерит-Хатхор спала, она даже не пошевелилась. А змея подняла голову; блеснули черные глазки.
Первым побуждением Аменхотепа было крикнуть, разбудить свою воспитательницу, но вдруг он вспомнил, как она наругала его и отшлепала вчера – за то, что он спрятал сандалии кормилицы. Но ведь кормилица уже давно его не кормила.
Змея вползла на колени к Мерит-Хатхор, а Аменхотеп молчал, часто дыша и глядя на это с каким-то ужасом и восторгом. Он еще мог бы крикнуть, но ему словно что-то мешало.
Гадюка бросилась на руку домоправительницы, и тогда закричала и вскочила она; змея несколько мгновений болталась, вцепившись в ее запястье зубами, а потом отвалилась и упала в траву.
Мерит-Хатхор приглушенно вскрикнула и села на землю, держась за укушенное место; она была страшно бледна.
– Аменхотеп… - задыхаясь, прошептала женщина. – Беги, позови людей…