Цветы корицы, аромат сливы

Коростелева Анна Александровна

– С тех пор археологи нашли там, в сорока километрах, реальные остатки древнерусской крепости XIII века. Которая вполне некоторые упоминания Китежа в летописях ставит на твердую почву, и без мистики.

– С тех пор выяснили океанологи, что какая-то там нижняя терраса в котловине на дне озера резко ушла вниз как раз ровно восемьсот лет назад, то есть во времена Батыя. Как по-писаному.

– Слушайте, ну хватит-то нагонять-то уже… дури всякой.

Чтобы примирить всех, Сюэли рассказал о затерянной долине Улин, которую также нельзя целенаправленно найти, можно попасть туда только случайно, хотя известна конкретная провинция и место, где ее следует искать. Там тоже люди живут на старинный лад. И, что интересно, они тоже не от хорошей жизни укрылись там, а от Циньского переворота. Туда попадали пару раз случайно какие-то рыбаки, дровосеки. Отчеты их не вполне сходны между собой. Правда, что очень странно, поэт Тао Цянь утверждает, что люди из Персиковой

Долины одеждой похожи на иноземцев и со светлыми волосами. Но это уж я не знаю, – заключил Сюэли. – У нас часто, когда говорят, что человек со светлыми волосами, имеют в виду светло-черный цвет, если можно так выразиться.

– Надо бы этого поэта Тао Цяня расспросить, – заметил кто-то.

– Невозможно, – коротко отвечал Сюэли. – Жил в четвертом веке.

– У нас, – сказала Надя Прянишникова, – когда создавалось в конце сороковых годов Рыбинское хранилище, ушло под воду больше ста деревень, четыре монастыря и, главное, город Молога. Изначально это не планировалось, по крайней мере, в таком масштабе. Там частично людей эвакуировали, переселили, человек триста отказались куда-либо переселяться, и их затопили, – короче, всю эту огромнейшую территорию залило, и она исчезла под водой. А город Молога при этом, надо сказать, был известным в истории городом, ну, как Суздаль или Ростов… об основании Мологи где-то там упоминается, Юрий Долгорукий ее кому-то передал, ярмарки там каждый год огромные устраивались, знаменитые… короче, не просто так себе город. И вот эта Молога на дно ушла. Прямо в Борке у нас живут мологжане, которые оттуда переселились, они могут рассказать, как у них там что было, как улицы выглядели… И Молога – это ещё самый крупный город, а мелкие? Причем во время засухи, когда несколько подряд засушливых лет, уровень воды резко падает, и эти затопленные деревни и города показываются из-под воды. Видны руины храмов, остатки зданий… ну, деревенских домов-то не видно – они низенькие и уже разрушились, а вот монастыри показываются тогда из-под воды и торчат. Очень страшно, на самом деле, очень жуткое впечатление. Вообще-то на карте водохранилища отмечено, где какой монастырь, в каком месте он под водой находится, – это и для судов, чтобы не сели на мель, но поскольку их видно там, под водой, сквозь воду, то и для туристов их отмечают. Мы как-то на лодке плавали с человеком, который знает водохранилище хорошо…

Подошли знакомые Сюэли из Тихвина и ребята из Колпино-Сити. Поскольку по дороге они пели песню про танки, они заразили ею всех. Даже Сюэли, который песни этой не знал, скоро уловил ее посыл – что в любом месте, название которого в шестом падеже состоит из трех слогов с ударением на второй, могут оказаться танки. Когда спели о том, что Лондон и Пекин стоят как выставка руин, Серега Малышев заметил некоторую интернациональность состава группы и хотел слегка извиниться.

– Ничего. Из песни слова не выкинешь, – добродушно сказал Сюэли.

– А ты вообще какие-нибудь русские песни знаешь?

– Да, некоторые.

– Слушай, а ты кто вообще по специальности?

– Словесник, – подумав, сказал Сюэли. Упомянуть кристаллографию он не решился. Вероятно, его научный руководитель, Вадим Сергеевич, был бы с ним в этом согласен.

– В смысле, филолог?

– Ну, слово «филолог»… слишком обязывает. По-китайски – так это даже звучит нескромно. Ну, как сказать о себе – «я великий ученый и все уже постиг».

– Понятно. Я, кстати, знал одного парня, филолога. Он все хотел проехать малыми дорогами между Москвой и Питером и выяснить достоверно – где же все-таки заканчивается шаурма и начинается шаверма.

– Нет, я занимаюсь… более частными вещами, – легко сказал Сюэли. – К столь глобальным проблемам притрагиваться не отваживаюсь.

Сюэли хотел уже попробовать завести разговор о своем дедушке и собирался с духом, когда кто-то из казанского отряда начал рассказывать сагу о превратностях войны.

– Я тут искал по архивам сведения про одного бойца, наши из краеведческого музея попросили, и такую историю накопал – просто отрыв башки. Значит, этот младший лейтенант Василий Одинцов, которым я занимался, был родом из Козельска, в начале войны сразу был призван, воевал сначала в Подмосковье, но не в этом дело. Дома у них осталась бабка, то есть его мать. У нее, значит, были две взрослые дочери, внучка и сын. И всех их она растеряла – всех куда-то войной раскидало. Кто где находится и что с кем происходит, узнать ей так до самого почти сорок четвертого не удавалось. До войны одна дочь училась в Ленинграде, другая в Пскове была замужем за местным инженером, и вроде бы они с дочерью успели куда-то эвакуироваться… И, в общем, эта бабка в самом начале войны, – я нашел письма, – посадила у себя на окне в горшках четыре березки. Назвала их по именам, значит, этих детей и внучки и начала за ними ухаживать. Cимпатическая магия. Сначала все было хорошо, потом березка, названная именем Иры – это дочка-студентка в Ленинграде, стала что-то болеть, покрылась какими-то лишаями

или что-то у нее корни гнить начали… короче, плохо стало березке. Мать, значит, заволновалась, стала поливать ее, там, каким-то лекарством, выяснять про болезни деревьев… в общем, выходила березку. Что интересно, в то же время, как оправилась эта березка, Иру каким-то чудом и прямо в последний момент вывезли Дорогой жизни. Потом все было ничего. Потом у березки под названием Нина – это внучка, – стала сохнуть верхушка. Бабка заметалась, стала эту березку окучивать-поливать-пересаживать, не знаю, – словом, привела в норму. Выясняется, что ее внучка в то время болела сыпным тифом и выздоровела, причем документы про тиф я нашел отдельно, а письма отдельно – то есть сами они даже и не знали, что все эти даты совпадают. Думаю, я первый, кто все это сопоставил. И тиф – это самое серьезное, что с ней случилось за всю войну. Потом, значит, Васина березка чего-то стала клониться долу… в январе 43-го года. Это мать их все записывала. Она еще вела дневник. Короче, вы поняли – это время, когда Одинцов попал в госпиталь. Бабка выходила всех… на расстоянии, и на все на это у меня есть документы. Я предупреждал – снос крыши полный. После войны Вася и Ира вернулись в Козельск. Березки эти все после победы мать высадила в палисадник. Убедилась, что все благополучно – и высадила. И вот лейтенант Одинцов, который благополучно пережил войну, вернулся и уже работать начал там, в Козельске, на механическом заводе, через три года после войны погиб по совершенно дикой случайности. Как вы уже, наверное, поняли, перед этим так называемую Васину березку не то бурей сломало, не то топором кто-то по пьяни рубанул, не то соседские дети играли – сломали… не важно, не суть. На другой день какая-то авария в цеху – никто не погиб, только Одинцов – насмерть. Это когда кончилась война и уже можно было расслабиться.

– А бабка – ведьма, что ли, была?

– Да ну, какая ведьма? Учительница младших классов. Интеллигентный человек, образованный.

– И это все документально подтверждается?

– Абсолютно, вплоть там где до дня, где до недели. Хотите верьте, хотите – нет…

– А почему она для зятя, мужа дочери, не посадила тоже березку? Это было бы логично.

– А она, видимо, могла «держать связь» только с кровными родственниками.

– Это что – карликовые какие-то березки, что ли, были – как они в горшках на окне росли?

– А обидно так – загнуться по такой причине…

– Я не думаю, что это прямо причина. Это все равно бы случилось. Березка – это просто индикатор состояния.

– Несчастья за человеком идут, равняя север и юг, – сказал Сюэли задумчиво.

Все замолчали и посмотрели на него.

– Как сказал поэт Ван Ань-ши, – добавил Сюэли, чтобы заполнить паузу.

– А к чему он это сказал? – полюбопытствовала Надя. – То есть в каком контексте?

– Требует большого исторического комментария, – извинился Сюэли.

– Ничего. Времени до фига, – сказал Серега Малышев.

– Звучит так:

Напрасно правитель велел казнить художника Мао Янь-шоу. На лучшей картине не передашь осанку ее и лицо.

Ну, это я потом объясню, там… в общем, была история. Это «Песнь о Мин-фэй», Ван Чжао-цзюнь.

…Ушла, и сердце ей говорит: вернуться назад нельзя. Увы, ветшают в дальней глуши одежды большого дворца. За десять тысяч ли о себе всегда сообщит одно: Над войлочным городом тишина, и мне совсем хорошо. Пошлет письмо, мечтает узнать про жизнь на юг от застав. Уходит, проходит за годом год, а гуси все не летят.

– Почтовые гуси, в смысле, – пояснил Сюэли. – Это значит, нет письма. Ну, я сейчас сразу все объясню.

И ты не знаешь, Как здесь, во дворце Длинных Ворот, А-цяо навек замкнут. Несчастье за человеком идет, равняя север и юг.

После этого он по требованию компании целый вечер рассказывал про Мин-фэй и А-цяо.

– И зачем я только об этом начал, – попрекнул он себя, усталый, заползая под полог палатки. – К делу совсем не идет.

Но наутро его знали и с ним здоровались все.

С утра с другого берега речки Смердыньки, из череповецкого отряда, доносились ритмичные удары африканского тамтама. Холод был нечеловеческий.

– Блин, если это не прекратится, я им туда лимонку закину, – отчетливо сказал Саня.

– Лимонка – это бабочка? – сонно спросил Сюэли.

– Да, блин, лимонка – это бабочка, – сказал Саня. – А гранаты – это такие фрукты субтропические. Вот поговоришь с утра с инопланетянином – и, знаешь, даже злость пройдет.