Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
На мотив «Золотые письмена»:
Ужель не вернуть дорогую пропажу?! У терема жду, прислонившись к стене я, От мыслей морозных и слез коченея, Всю пятую стражу.На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Все жгу фимиамы… Алтарь уже в саже! Молюсь, чтоб тебя не утратить навеки. Румяна и пудру невольно размажу – Подушку зальют красно-белые реки… Насмешников – тьма, нет любовной опеки… Я солью заклею опухшие веки Под крик петушиный на пятую стражу.На мотив «Золотые письмена»:
Закончился страж перестук ежечасный, И ворон замерз и закаркал, злосчастный, Звенят бубенцы под стрехой безучастно, Уснуть не дают. Я смешно и напрасно Обманщика жду и не сплю до рассвета, А он без меня развлекается где-то.На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:
Мне брови с утра подводить нету прока, Готовить наряды – пустая морока – Давно миновали свидания сроки… Но вдруг, под стрехой затрещали сороки, Служанка, влетев, прокричала с порога: «Вернулся!» И я испугалась немного. С любимым взойду я под шелковый полог, И день будет долог!На мотив «На заднем дворике цветок»:
Ушел, и полгода ни слуху, ни духу – Нашел себе где-то, видать, потаскуху. А я еженощно считала тут стражи И думала, ищешь ты славной карьеры, А ты пировал, легкомысленный бражник, Средь дымных цветов [28], одурманен без меры. Ночной темноты в одиночестве труся, Свечи до рассвета порой не гасила. Ждала вечерами я вестника-гуся, Но где его, черта, так долго носило! С любимым ласкалась всю ночь и весь день я, И знала, что это, увы, сновиденья.На мотив «Ивовый листочек»:
Ах! Под брачным покрывалом из парчи Любовный шепот больше не звучит. Увидят все: мой свадебный обряд У духа моря в храме претворят [29]. Свидетель Небо, не на мне вина, А на тебе, нестойком, как волна.Заключительная ария:
Под пологом с кистями из парчи Два сердца, как одно, стучат в ночи. Под покрывалом шелковым прозрачным Предела нет счастливым играм брачным.Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.
– Спала, мерзавка, рабское отродье? – заругалась Цзиньлянь.
– Я не спала, отвечала Цюцзюй.
– Я же вижу! – продолжала хозяйка. – Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы – встретить. Батюшка спит?
– Давно почивает, – отвечала служанка.
Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.
– Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? – заругалась хозяйка. – Чего ты мне кипяток подаешь? Думаешь, пить буду? Позови Чуньмэй! Пусть она сама ароматного чаю заварит, да покрепче.
– Она там, в спальне… спит, – проговорила служанка. – Обождите, я позову.
– Не надо! Пусть спит, – передумала Цзиньлянь, но Цюцзюй не послушалась и пошла в спальню.
Чуньмэй, свернувшись, крепко спала в ногах у Симэня.
– Вставай, матушка пришла, – расталкивая ее, говорила Цюцзюй. – Чаю просит.
– Матушка пришла, ну и что же? – выпалила Чуньмэй. – Ходит по ночам, рабское отродье! Только людей пугает.
Чуньмэй нехотя поднялась, не спеша оделась и пошла к хозяйке. Она стояла перед Цзиньлянь заспанная и протирала глаза.
– Вот рабское отродье! – заругалась на Цюцзюй хозяйка и обернулась к Чуньмэй. – И надо ж ей было тебя будить. Поправь-ка платок, совсем сбился. А куда дела сережку?
Чуньмэй в самом деле украшала только одна золотая с драгоценными камнями серьга. Она зажгла фонарь и пошла в спальню, где после долгих поисков нашла, наконец, пропажу перед кроватью на скамеечке.
– Где нашла? – спросила Цзиньлянь.
– На скамеечке у кровати валялась, – ворчала горничная и, указывая на Цюцзюй, продолжала: – Все из-за нее, негодницы! Я с испугу вскочила. Наверно, за крючок полога зацепилась.
– Я ж ее предупреждала! – заметила Цзиньлянь. – Не буди, говорю, а она все свое.
– Матушка, говорит, чай просит, – пояснила Чуньмэй.
– Чаю захотелось. Только не ее руками заваривать!
Чуньмэй тотчас же налила в чайник воды и, помешав уголь, поставила в самый огонь. Немного погодя чайник закипел. Горничная вымыла чашку и, заварив покрепче, подала хозяйке.
– Батюшка давно уснул? – спросила Цзиньлянь.
– Да, я давно постелила, – отвечала Чуньмэй. – Вас спрашивал. Матушка, говорю, из дальних покоев еще не пришла.
– Юйсяо давеча для моей матушки принесла фруктов и сладостей, – начала Цзиньлянь, выпив чашку чаю. – Я их этой мерзавке отдала. Ты их убрала?
– Какие фрукты? – удивилась Чуньмэй. Понятия не имею.
Цзиньлянь крикнула Цюцзюй.
– Где фрукты?
– В туалетном столике, матушка, – отвечала служанка и принесла гостинцы.
Цзиньлянь пересчитала. Не хватало апельсина.
– Куда апельсин дела? – спрашивала хозяйка.
– Что вы мне дали, матушка, я все убрала, – говорила Цюцзюй. – Думаете, может, я съела? Не такая уж я сластена.
– Еще будешь мне оправдываться, мерзавка?! – заругалась Цзиньлянь. – Ты стащила, рабское отродье! Куда ж он девался? Я ж нарочно пересчитала, прежде чем отдать, рабское отродье. А у тебя, я гляжу, руки чешутся. Все перебрала. Да чего тут осталось? Добрую половину, небось, съела. Тебя, думаешь, угощать припасли, да? – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. – А ну-ка, дай ей десяток пощечин!