Дальние снега
Шрифт:
Как-то начальник корпуса капитан первого ранга Михаил Гаврилович Степовой пригласил его к себе в гости на квартиру. Пошел туда Бестужев без особого желания. Он только что пережил трагедию — умерла от чахотки его невеста Августа, прекрасная девушка, и Николай не мог смириться с этой утратой.
Степовой представил Бестужева своей жене — Любови Ивановне. Это была женщина лет на восемь старше Николая, очень яркая той естественной простонародной красотой, что отличает многих украинок: румянец сквозь загар южанки, быстрые веселые глаза, русые косы, уложенные на голове венком, певучая речь.
Но в первый приход к Степовым все это прошло как-то почти стороной мимо Бестужева, настолько поглощен он был своим горем. Только подумал: «Хохлушка, как наша матушка».
Но когда однажды генерал-директора штурманского училища Степового — так его теперь величали — вызвали по какому-то неотложному делу, а Бестужев и хозяйка сумерничали в гостиной, Николай исповедался ей.
При этом был так взволнован, что у него на глазах навернулись слезы, и Любовь Ивановна, словно успокаивая, прикоснулась ладонью к его вьющимся волосам, а он поцеловал ее руку.
— Будем дружить, — предложила она, и Бестужев с благодарностью принял это предложение.
Потом Любовь Ивановна пристрастилась к кронштадтскому любительскому театру, где Николай Александрович был и режиссером, и автором, и артистом, и дирижером, и декоратором, и гримером, и костюмером, и директором.
Знаменитый тенор Самойлов приезжал из Петербурга в Кронштадт смотреть игру Николая Александровича в комедии Бомарше «Фигарова женитьба», поставленной на французском языке, и оказался доволен этой поездкой.
И хотя помещался театр в длинном сарае, Бестужев был неутомим в выдумках. Например, для освещения сцены он ставил маленькие масляные лампы с рефлекторами. Если надо было изобразить вечер или ночь, свет заслоняли крохотными экранами из синего или красного желатина. Декорации, рисованные Николаем Александровичем на холсте, спускались с колосников на невидимых веревках.
Как-то вместе с супругами Стеновыми Бестужев поехал в Петербург посмотреть в большом Русском театре пьесу Владислава Озерова «Дмитрий Донской». Хотя пьеса не произвела особого впечатления, их пленила талантом и красотой актриса Семенова.
Потом они еще не раз посещали петербургские театры, смотрели здесь «Модную лавку» Крылова, оперетку «Мельник» Аблесимова, мольеровские комедии.
Если генерал бывал занят, он отпускал супругу с Бестужевым. Они были вместе на дебюте Каратыгина. Давали мольеровского «Мещанина во дворянстве», а после спектакля Николай Александрович познакомил Любовь Ивановну с матушкой и сестрами, и они вместе пили чай. Любовь Ивановна понравилась им, но, бог мой, как посмотрела матушка на сына. Он прочел ее мысль: «Тяжелую жизнь ты, сынок, себе уготовил».
Эти выезды, естественно, почти прекратились, когда у Любови Ивановны пошли дети — одна за другой три девочки — Лиза, Варвара и Соня. Но Бестужев, когда дети немного подрастали, любил часами возиться с ними: рисовал для них смешные картинки, вырезал из картона фигурки, делал маски, представлял мима, и малышка Софочка как-то спросила:
— Мама, можно дядя Николя будет тоже нашим папой?
В дружбе с Николаем Александровичем Любовь Ивановну привлекала прежде всего его талантливость — за что был он ни взялся: писал ли картины, переводил ли Вальтера Скотта… И еще — порядочность неиспорченного человека. Она чувствовала, что нравится ему, возможно, даже очень, но он никогда не разрешал себе вольный жест, двусмысленное слово. Он был рыцарем в самом высоком смысле.
Разве что однажды изменил себе. Дети в саду играли в серсо, а она и Бестужев сидели на скамейке. Любовь Ивановна положила руку на спинку скамьи. Он вдруг припал горящей щекой к ее руке.
— Я сегодня перевел стихи Байрона, — сказал Бестужев и прочитал:
О только б огонь этих глаз целовать Я тысячи раз не устал бы желать…Для нее теперь мир наполнился новым содержанием. «Душа отверзлась», как сказала Любовь Ивановна сама себе. До сей поры она уверена была, что иного чувства, чем сдержанное, остуженное рассудком чувству к мужу, у нее быть не может и не должно.
Лет пятнадцать тому назад морской офицер-холостяк Степовой, приехав на побывку в свое малороссийское имение, познакомился с дочерью соседа-помещика. Любе, как звали ее, было восемнадцать лет, и она только что возвратилась в отчий дом из Смольного монастыря, где воспитывалась.
Степовой зачастил к соседям, а затем заслал к ним сватов.
Люба была пятой дочкой довольно бедных родителей, и они посчитали подобный брак редкостной удачей. Степовой был состоятелен, успешно продвигался по службе. Любу не смутило, что жених на двадцать пять лет старше ее. Михаил Дмитриевич выглядел моложаво, его морского загара лицо было мужественным, ярко-синие глаза понравились Любе, как и немного забавная, но милая манера в речи к самым неожиданным словам прибавлять букву «ш».
Правда, Степовой был неласков, даже суров, но внимателен и добр. Улыбался он редко, но в таких случаях словно солнечный луч прорывался сквозь тучу и ложился на балтийскую сумрачную волну, лицо становилось привлекательным. Его любили — за справедливость, тактичность — и офицеры, и воспитанники.
— Мы с вами-ш заживем на славу-ш, — пообещал ей Степовой.
Он оказался прав, хотя, конечно, никакой любви у нее к Михаилу Гавриловичу не было — слишком все произошло скоропалительно. Они уехали в Кронштадт, и вскоре Люба призналась себе, что в брачной лотерее, пожалуй, вытащила счастливый билет.
Читая романы Ричардсона или Карамзина, Любовь Ивановна всегда недоверчиво относилась к сентиментальным рассказам о вдруг пробудившейся и затуманившей разум страсти, совершенно искренне осуждала подобное.
Но то, что сейчас пришло к ней, было, по ее убеждению, совсем иным — целомудренным и чистым. Любови Ивановне нравилось смотреть с балкона их квартиры, как шел по улице Николай Александрович: стройный, легкий, воплощение изящества.
Про себя Любовь Ивановна сравнивала его то с Байроном — продолговатое лицо, высокий лоб; то с Моцартом — нежная кожа, густые, светлые волосы, вьющиеся бакенбарды. Однажды у нее даже появилась мысль, что хорошо бы было обвить рукой его высокую шею. Но здесь же она устыдилась этой мысли, обозвала себя бессовестной.