Дальние снега
Шрифт:
Тот оскорбительно отступил:
— Да что вы, ваше высокородие. Я к вам со всей душой…
В прихожей Бестужев увидел дровяные салазки.
— Я их во дворе оставлю. Ну, не поминай лихом, поклон передай Катерине Петровне.
Он обнял Фрола, плотнее нахлобучил шапку и поволок салазки по коридору. Сильно прихрамывая, миновал ефрейтора. Тот равнодушно посмотрел на старика: наверно, слуга за дровами пошел.
Бросив салазки у дровяного сарая, Бестужев, держась ближе к стенам домов, медленно поковылял по улице в сторону Толбухинского маяка на косе, верстах в восьми от Кронштадта. В удостоверении, которое Николай Александрович сам себе выписал, стояло, что он назначен в штат прислуги на этот маяк. Он шел долго, понимая, что нельзя спешить, дабы не вызвать подозрение.
К слободе Косной, перед самым маяком, он вышел уже в сумерках. Постучал в один из матросских каменных домиков под черепичной крышей. Здесь была жарко натоплена печь и возле нее что-то варила ухватистая бабенка в валенках на босу ногу. В комнате пахло кислой капустой, старой кожей, салом для смазки сапог и квасом.
— Хозяюшка, нельзя ли у тебя поснедать? — спросил он.
— А чего ж, можно, — откликнулась женщина, остро взглянув на него, — только сам себе бери. Я вар для свиней готовлю.
Она протянула репу:
— На, поскобли! Ты-то сам кто таков будешь?
— Матрос, — ответил Бестужев, принимаясь за репу, — послан на Толбухин маяк служить.
Хозяйка — жена фейерверкера Белорусова — с удивлением поглядела на странного матроса, который скоблил репу так, будто делал это впервые в жизни, и вдруг обмерла. Батюшки! Одежа мужицкая, а на руке перстень с камнем горючим. Не иначе убивец, от закона скрывается, а то, гляди, и ее порешит!
Белорусова накинула плисовую шубейку, платок на голову и, сказав:
— Пойду золу вынесу, — вышла из дома.
Куда бежать? Муж назначен на пост, но к нему далеко. Может, к соседям?
Безлюдно стыла пустынная улица. А вон кто-то в конце ее показался. Да это никак титулярный советник Аполлинарий Никитич Говоров. В лучшей своей шинели с воротником из куницы. Он возвращался из гостей после сытного обеда, был навеселе, грассируя, напевал романс:
Вспомни, вспомни, мой любезный, Нашу прежнюю любовь…Белорусова, запыхавшись, подбежала к нему, выпалила:
— Барин, хичник у нас в хате! Бает, что матрос, и одет мужиком, а на пальце кольцо золотое с камнем!
Хмель мгновенно сошел с Говорова. Они как раз сегодня, во время обеда, говорили о бунтовщиках на Сенатской. Это наверняка один из них. Вот удача, что эта баба подбежала именно к нему!
У Аполлинария Никитича фантазия была богатейшая, недаром играл он в театре у Бестужева. Обычно исполнял характерные, комические роли и, так как внешность имел смешную: лицо дулькой, маленькие, вытаращенные глазки, то одно только его появление на сцене вызывало в зале хохот. А Говоров объяснял его своим незаурядным талантом.
Первое время Николай Александрович намаялся с этим «артистом». Тот пытался с пафосом произносить авторские ремарки, вроде «медленно прошелся вдоль фрунта» или «сострадательно посмотрел». Но со временем обвыкся… И так как дома у титулярного советника была сварливая жена, то он искал от нее отдохновения и убежища в театре.
Особенно ловко Аполлинарий Никитич умел — если это требовалось по ходу пьесы — падать навзничь. Здесь Говоров, не щадя себя, рушился, не сгибая ног, на спину, в полный рост, сотрясая пол и сердца зрителей.
Сейчас, услышав о «хищнике» в доме фейерверкера Белорусова, у которого он прежде бывал, Аполлинарий Никитич решил, что к начальству ему идти незачем, оно потом, гляди, награду перехватит. Но и в одиночку отправляться к преступнику не хотелось — этот карбонарий наверняка обвешан оружием и так просто не дастся.
— Ты возвращайся домой, — строго приказал он, — займи разговором этого… с перстнем, а я скоро приду. Да гляди, чтобы он никуда не отлучался!
Вслед за тем Аполлинарий Никитич, семеня, почти побежал к артпосту. Здесь он нашел прикорнувшего мужа Белорусовой.
— Дрыхнешь! — с осуждением сказал Говоров, — а у тебя в доме государственный преступник! Жена там одна… Бери-ка двух матросов и айда за мной!
Они, теперь уже вчетвером, побежали к дому фейерверкера.
Распаленный бегом, Говоров распахнул дверь. За столом сидела хозяйка с каким-то мужиком и мирно беседовала. Он застал конец фразы: «…в наилучшем виде».
— Именем закона! — закричал Аполлинарий Никитич, как делал это в спектаклях — громко и устрашающе, — я вас арестовываю! Оружие на стол!
При этом Говоров на всякий случай спрятался за спину Белорусова.
Незнакомец привстал и вдруг заговорил голосом кронштадтского режиссера:
— Ну что вы, Аполлинарий Никитич…
«Батюшки! Так вот, оказывается, кто этот государственный преступник. Кто бы мог подумать?! Устроил маскарад! Неспроста он мне не давал главные роли».
— Оружие на стол! — повторил Аполлинарий Никитич и, удостоверившись, что никакого оружия у Бестужева нет, выдвинулся из-за спины Белорусова.
— В Кронштадт его, к адмиралу фон Моллеру! Я сам с вами пойду…
На русском флоте было три адмирала Моллера: министр, его брат — начальник главного Морского штаба и, наконец, комендант Кронштадта, или, как его еще иначе называли, — начальник Кронштадтской гавани. Правда, этот был вице-адмиралом, но любил, когда его величали адмиралом.
Кронштадтский Моллер носил короткий парик, скрывавший лысину, увлекался шагистикой, словно служил в пехоте. Бывая на маршировках, он следил за тем, чтобы вынос ноги матроса был развязен, а весь корпус подавался на ногу. Бестужев давно установил, что этот Моллер — полнейшее ничтожество, состоявшее из пудры, жирных эполетов, глупости и бесцеремонных выражении.