Дальние снега
Шрифт:
— Я и мои товарищи — враги пугачевщины, — живо сказал Бестужев. — Мы поднялись не во имя убийств, а во имя права и закона. Мы не допустили чернь вмешиваться в наше предприятие. Но медлить с отменой рабства несравненно опасней, нежели спешить, и пугачевщину верней ждать от промедления. Вы говорили о просвещении, государь. Но разве способен раб воспринять его? Только полная отмена рабства позволит поставить Россию на ту ступень просвещения, на которую она имеет право по своему политическому положению в европейском мире. У нас же рабами можно назвать не только мужиков, но суть все российские сословия, лишенные свободного состояния. Ни один человек не вправе, без воли верховной власти, обсуждать государственные порядки и исправление всякого зла возможно лишь по воле высшего начальства, коя не всегда отнюдь может быть доброй. Вы говорили, государь, и о праве подданных указывать монарху на пороки. Но всякий ли порок верховная власть согласится признать таковым? И если нет, то глас благомыслящего гражданина останется гласом вопиющего в пустыне. Тому недавний пример с Александром Муравьевым, который подал покойному государю записку о пагубности крепостного права, на что тому угодно лишь было сказать, что «дурак мешается не в свое дело». А мало ли примеров расправы с людьми, виновными лишь в том, что они смели прямо говорить то, что думали. Всем памятна история, как сослан был вице-президент Академии художеств Лабзин за то, что противился избранию в почетные члены графа Аракчеева. В России шестьдесят тысяч законов, но служат ли они ко благу людей и для всех ли писаны? Нет, государь, лишь когда установится единый закон, пред которым равны все без изъятия, когда каждый получит право гласно, в печати высказать свое мнение и безбоязненно отстаивать его, тогда токмо появится путь к искоренению главных зол нашей отчизны.
— В твоих словах немало правды, Бестужев, — раздумчиво сказал царь. — Но ваш максимализм нельзя принять. Вы замечаете одно дурное, не видя всего хорошего, сделанного верховной властью для блага России. Вы хотите получить все и сразу. Я тоже стремлюсь к установлению более справедливых порядков, но для этого надобно время. Ежели давать больному лекарство не малыми дозами, то это послужит не исцелению, а смерти. Тем, кто желает блага отечеству, следует помнить, что достичь оного можно только трудом и усердной службой. Если каждый человек станет добросовестно и ревностно исполнять обязанности на месте, куда он поставлен, это лучше, чем все прочее, поможет искоренению зла и воцарению добра.
— На всех должностях, которые мне были доверены, я с наивозможнейшим старанием выполнял возложенные на меня обязанности. Как, впрочем, и все мои товарищи, — сказал Бестужев. — Но одного ревностного труда оказалось недостаточно. Им порочных царедворцев не превратишь в добродетельных, рабство в вольность, а деспотизм в народоправство. Где управляет деспотизм, там законом становится утеснение. Сказывали, что покойный император в парижском салопе мадам Рекамье называл себя республиканцем. С его воцарением связывали большие надежды. На открытии Варшавского сейма он обещал россиянам конституцию. Но надежды очень скоро состарились. Вместо свободы народ получил военные поселения Аракчеева, всякое недовольство действиями коего беспощадно пресекалось. Аракчеевщина ненавистна людям. Нет места, куда б не проник хитрый подсмотр временщика, его железные руки душат все честное… Видя, что все законные пути к поправлению зла закрыты, мы и создали тайное общество, дабы ввести новые порядки. Я участвовал в его действиях и готов отвечать за это. Но, умоляю вас, не повторяйте ошибок вашего брата. Верните людям права истинных граждан, кои суть неотъемлемый дар самой природы, и вы обессмертите свое имя в глазах благодарных граждан.
Николай Павлович слушал Бестужева со смешанным чувством антипатии, любопытства и невольного уважения к этому человеку, так не похожему на сотни других, с которыми он сталкивался в своей жизни. Бунтовщик отнюдь не просил о смягчении своей участи, не довольствовался ответами на вопросы о сокровенных мыслях, но еще и пытался обратить его, императора, в свою веру! Какой бы дерзостью это ни звучало, но у Николая все чаще возникала мысль, что такого человека, как совершенно не пекущегося о личной выгоде, гораздо выгодней иметь среди своих сторонников, а не врагов. Выгодней для самого престола…
— Твои советы, Бестужев, стоят того, чтобы их обдумать. Повторяю: я намерен изменить существующие порядки к большей пользе россиян. Но поставь себя на мое место. Много ль сделает монарх, коего окружают лукавцы и своекорыстные царедворцы? Ведь не Аракчееву поручать мне составлять прожекты реформ. Ты мне подал новые и справедливые идеи, во многом открыл глаза. Я же, как никто другой, нуждаюсь в помощи умных и честных людей. И первым из них мог бы помочь мне ты.
— Я? — воскликнул Николай Александрович. — Но как? Я узник, обвиняемый в государственной измене.
— Но я ведь могу и освободить тебя. И сделаю это, если ты обещаешь верной службой мне искупить свой грех. Я слышал о тебе много хорошего. Так употреби с пользой свои способности.
— В том-то и дело, государь, — с огорчением сказал Бестужев, — что вы слишком много можете делать по своему усмотрению. Я же хочу, чтобы каждый поступок проистекал из закона, а не одной вашей угодности. Поэтому вашу милость я принять не могу.
— Что ж, ты и здесь откровенен, — царь встал, давая понять, что беседа окончена, — но я не забуду нашего разговора.
Он подошел к столу, налил вино в два бокала. Поднял свой, а второй подал Бестужеву:
— За процветание России. — Хотел добавить: «Но пока я жив, революция останется при вратах России». Однако не сказал, только добавил: — И все же тебя я готов спасти.
В Петропавловскую крепость Бестужева вел конвой с саблями наголо. Они миновали полосатую будку часового и вошли в комнату коменданта — генерала Сукина. У него деревянная нога, скрытая ботфортом, лицо побито оспой, но не злое, на голове старомодная треуголка с черным султаном. Прочитав записку царя: «Содержать в строгости, дать бумагу и перо, разрешить писать, что хочет, и передавать мне», Сукин представил ему человека с провалившимся носом, в сюртуке с красным воротником:
— Плац-майор Подушкин проводит вас на вашу новую квартиру.
Новой квартирой оказался Алексеевский равелин. Николая Александровича остригли, выдали уродливый колпак, арестантский халат, войлочные шлепанцы и подвели к двери пятнадцатой камеры. Двое часовых с перекрещенными ружьями разомкнули их и впустили в камеру. При свете глиняной плошки с салом он разглядел тощий тюфяк на узкой деревянной кровати, прикрытый серым солдатским одеялом, грязную пестрядную подушку, окно, забеленное и забранное решеткой.
Несмотря на то, что Бестужев уже три ночи не спал, он не сразу заснул сейчас. Думал о матери, сестрах, о Любови Ивановне, о своем разговоре с царем. Может быть, и правда, захочет тот улучшить государственные порядки, прислушается к их голосам, найдет путь к добру. Хотя было в царственном тезке — его холодном взгляде — что-то отталкивающее. Вероятно, неспроста шла о нем, как о командире бригады, молва, что собственноручно избивал солдат, был груб с офицерами, злопамятен. Но, может быть, это слухи, преувеличения? В беседе он сказал: «Зачем вам революция? Я сам революция и сделаю все то, чего вы стремитесь достигнуть…» А если это так?
Потом мысли Николая Александровича перешли к его братьям. Как разны они: поэтичный, одухотворенный Александр, энергичный, жаждущий действий Михаил, мрачный, с сумасшедшинкой в глазах Петр, молчаливый, сдержанный Павел. Но все они — бесстрашные правдолюбы…
Заснул он уже под утро и проснулся, когда солдат принес кусок черного хлеба, кружку кваса. Вскоре в каземат пришел Подушкин. От него несло винным перегаром, красное, звероватое лицо было сумрачным. Он вручил пакет с черной печатью «От Следственного комитета капитан-лейтенанту Бестужеву». Положив на стол бумагу, чернильницу и перо, сказал: