Дальние снега
Шрифт:
Мысль снова возвратилась к Сенатской площади. Почему Якубович не выполнил поручение, на которое сам вызвался: захватить Зимний и Петропавловскую крепость? Храбрость солдата на поле боя и храбрость заговорщика не одно и то же. На поле боя храбрость вознаграждается почестями, в заговоре — будущность туманна, а при проигрыше — позор и бесславная смерть.
Они могли найти немало сочувствующих. Таких, как тот возчик… Но хорошо, что не доверились черни. Началось бы буйство, потому что чернь сама не знает, чего хочет. И пролилась бы река крови. Нет, все надо было сделать самим, только смелее и решительней.
Но кровь и так пролилась. И еще прольется.
В серой мгле раннего утра проступил Кронштадт.
Глава четвертая
АРЕСТ
О деспотизм, ты правишь нестерпимо!
Но Петербургскому въезду Бестужев подошел к сторожевой будке на окраине Кронштадта. Караульный с удивлением уставился на его искромсанные льдом сапоги. Все же двадцать пять верст дали о себе знать.
— Давно проехала кибитка? — спросил Бестужев у часового.
Тот вытянулся.
— Никак нет! Никакой кибитки не было, ваше высокоблагородие!
— Лошади взбесились, выбросили меня, а ямщика умчали. Пришлось верст десять идти пешком. Если увидите кибитку — задержите. Я пришлю за ней…
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
Куда идти? На свою квартиру в казенном доме, где в последнее время пребывал брат Михаил? Но это опасно.
В этом же доме, этажом выше жила престарелая вдова штурманского офицера Екатерина Петровна Абросимова. С ней Николай Александрович был в дружбе и вечерами иногда чаевничал. Может быть, к ней? Перебыть до темноты и — дальше.
Летом в Кронштадте был шумно, оживленно: стучали топоры в Петровских доках, на верфях, натужно ухали деревянные бабы, забивая в землю сваи, визжали машины, шлифующие плиты. В гаванях сновали десятки кораблей, теснились мачты, матросы в робах тащили по сходням грузы, трудолюбиво махали крыльями ветряные мельницы, толпился народ у трактиров.
Сейчас крепость словно дремала под серым, холодным небом, выставив стволы орудий. Город трудно приходил в себя после прошлогоднего страшного наводнения, снесшего мосты через каналы, повредившего Гостиный двор с его арками, дом Петра с высоким шпилем, наводнения, подмывшего даже редуты крепости Александра Невского на косе.
Николай Александрович пошел прямой, словно по линейке начерченной, улицей, миновал Андреевский собор, похожий на корабль с высокой мачтой-колокольней, Якорную площадь и вошел в подъезд трехэтажного деревянного здания с лестницей-трапом, обшитой медью.
Поднявшись на второй этаж, он дернул за ручку звонка. Дверь открыл вестовой покойного штурмана, а теперь слуга его вдовы Фрол Гавриков — коренастый, средних лет человек, со смышлеными глазами. Николаю Александровичу всегда было приятно глядеть на его походку, несколько враскачку так ходят матросы, привыкшие к ускользающей из-под ног палубе и морской качке. На земле они стоят, прочно расставив ноги.
Фрол с удивлением посмотрел на бывшего соседа — заросшего, заиндевелого, бледного. Этот капитан-лейтенант всегда был с ним добр, вежлив, и слуга встретил его радостной улыбкой.
— Екатерина Петровна дома? — спросил Бестужев.
— Так что поехали в Питер, к ейной сестрице, — ответил Фрол, — седни поди не вернется.
Бестужев сбросил шинель, погрел руки о теплую голландскую печь. Фрол выжидательно глядел на гостя.
Придется, видно, ему открыться, другого выхода нет.
Бестужев повернулся к Гаврикову:
— Ты слышал, Фрол, о вчерашних происшествиях в Петербурге?
— Как же, слыхал, — ответил Гавриков, начиная о чем-то догадываться.
— А что ты о них думаешь?
— Да чо ж нам думать-то? — недоуменно протянул слуга. — То господам виднее, а наше дело…
— Так вот, Фрол, — решительно сказал Николай Александрович. — я был среди тех, кто вчера отказался присягнуть новому императору. Сделал это потому, что хотел вызволить российский народ из гнусного рабства и помочь таким людям, как ты. Теперь, если меня арестуют, я могу лишиться даже жизни. Ты бы хотел этого?
— Да господь с вами, ваше высокородие! — воскликнул искренне слуга, — Я от вас ничего, окромя добра, не видал — пошто же мне вам смерти желать?
Он сразу и легко поверил, что человечный, душевный капитан-лейтенант не мог совершить ничего дурного.
— Тогда, Фрол, мне надо пробыть у вас несколько часов, — сказал Бестужев, — ты не возражаешь?
— Да что вы! Оставайтесь, сколько надо.
— К вечеру я уйду. А пока скажи — здесь бумага и чернила найдутся?
— А вона, в той комнате, на столе, — мотнул головой слуга.
— Очень хорошо. Может, у тебя найдется еще запасной тулуп?
— Так точно!
— А сапоги? Шапка?
— Так точно.
— Будь добр, припаси мне все это…
Гавриков полез в большой матросский сундук, стоящий в прихожей, а Николай Александрович прошел в соседнюю комнату и, прикрыв дверь, уселся за стол. Теперь самое главное — добраться до Толбухина маяка. Там есть несколько верных матросов, которые помнят капитан-лейтенанта Бестужева, спасшего их от голодной смерти. Кто-нибудь из них поможет добраться до Финляндии — благо она всего в нескольких десятках верст. В Выборге или Гельсингфорсе можно будет найти контрабандистов, которые за деньги проведут через шведскую границу. Только придется хорошо замаскироваться. Сыщики наверняка ищут молодого офицера, а на пожилого матроса никто не обратит внимания. Значит, надо переодеться в одежду Фрола и с помощью театрального грима, который он догадался захватить, состарить себя. Да еще не помешало бы иметь какой-нибудь документ…
Николай Александрович придвинул к себе четвертушку бумаги и, аккуратно выводя слова, подражая писарскому почерку, стал составлять вид на имя смотрителя маяка Петра Хомутова. Провозившись полчаса, сочинил-таки нужную бумагу и расписался за главного смотрителя маяков адмирала Спафарьева. Теперь только дождаться сумерков, а там и продолжить путь.
Бестужев почувствовал вдруг сильнейшую усталость. Да и неудивительно — после стольких событий и двух бессонных ночей… Он достал оправленную в серебро пенковую трубку, набил ее крепчайшим тринидадским табаком (фунта два этого табака подарил ему, вернувшись из заграничного плавания, друг Торсон) и сделал несколько глубоких затяжек. Но трубка не отогнала сон, и Николай Александрович сам не заметил, как задремал в кресле. Проснулся он от резкого звонка.