Дальние снега
Шрифт:
— Ляшевич-Бородулич, — представился он, — Позвольте узнать, кто вы?
— Капитан-лейтенант Бестужев, — севшим голосом сказал Николай Александрович, — бога ради, разрешите мне час-другой найти приют у вас… Я один из тех, кто не присягнул Николаю…
— Раздевайтесь, — после секундного колебания предложил хозяин, — в доме, кроме меня, никого из близких нет.
Бестужев снял шинель и повесил на вешалку. Из-за окна раздавались одиночные выстрелы. «Добивают», — подумал он.
— Простите, Александр Федосеевич Бестужев — правитель канцелярии Академии художеств — не ваш ли батюшка? — деликатно спросил Бородулич.
— Да, это так.
— Я очень хорошо знавал его — одно время Александр Федосеевич был моим начальником, — оживленно сказал Бородулич, — прекрасной души человек. Я к нему был весьма расположен, восхищался его трактатом «О воспитании».
Бестужев посмотрел на хозяина испытующе: отец в этом трактате писал о природном равенстве людей.
— Да, — спохватился Бородулич, — я еще не представился вам полностью: отставной корреспондент Военно-Учебного комитета Алексей Яковлевич…
— Николай Александрович, — слегка склонил голову Бестужев.
— Тогда я и вас знаю! — воскликнул Алексей Яковлевич. — Вы, насколько я помню, историограф российского флота и начальник морского музеума в Адмиралтействе.
— Был, — горько усмехнулся Бестужев.
— Пройдемте в мой кабинет, — предложил Алексей Яковлевич и рукой указал на высокую дверь слева.
В большой комнате развешаны картины в багетах, к стене прислонился, поблескивая лаком, рояль Плейеля.
Бестужев подошел к венецианскому окну. На Сенатской, меж костров, метались тени. То, вероятно, убирали трупы с площади, за которой мрачной громадой притаился Зимний. Отсветы костров ложились на дула орудий, искры летели к солдатским штыкам, поблескивающим в темноте. Пошел снег, заметая следы, и теперь казалось, что огни костров с трудом пробивали его косую пелену.
— Вы разрешите… по рюмочке арманьяка? — спросил Алексей Яковлевич и, посчитав молчание за разрешение, подошел к резному красного дерева шкапу. Видно, не желая вызывать слугу, сам достал бутылку, формой схожую с бочонком, две розоватые рюмки на высоких витых ножках.
Вот когда Бестужев почувствовал, как он промерз, и с удовольствием выпил душистый арманьяк.
Что же делать дальше? Только не идти с повинной. Забежать попрощаться с матушкой, сестрами, добраться до Кронштадта, где у него сохранилась квартира, а затем податься в Швецию. Не обрекать же себя на покорное заклание!
Мгла за окном сгустилась.
В соседней комнате раздался шум молодых голосов, звон шпор.
Бородулич встревожился. Понизив голос, сказал:
— Сын мой, гвардейский поручик. Наверно, пришел с друзьями.
Разговор молодежи был ясно слышен.
— Да попадись мне в руки хотя бы один бунтовщик… — дискантом произнес кто-то.
— Сын, — словно извиняясь, прошептал Алексей Яковлевич.
— …я бы этого мерзавца задушил собственными руками!
— И что этим канальям, этим обезьянам Запада, надо? — произнес другой голос, грубее. — Конституцию, видишь ли, им захотелось, словно мы французишки какие-то…
— Ну, их там на площади лихо навалили! — с удовлетворением сказал поручик.
— Вы меня простите, — шепотом произнес Бородулич, — вам с ними лучше не встречаться…
Бестужев понял, что это приглашение к уходу.
— Я благодарен вам, — сказал он.
— Ну что вы… Я принесу вашу шинель и проведу вас через сад.
Глава третья
НЕПОЗВОЛИТЕЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
О если бы судьба моя
Сплелась с твоей, как нам мечталось,
Я пил бы радость бытия,
А не похмельную усталость.
Мать Бестужевых — Прасковья Михайловна — жила с детьми в двухэтажном доме купца Гурьева на 7-й линии Васильевского острова, рядом с церковью Андрея Первозванного и лабазами рынка. Став начальником музеума, Николай Александрович тоже поселился у матери.
Сейчас он шел к себе домой и, после долгого блужданья по темным улицам, пережиданий патрулей в тени, поднялся по высокому крыльцу, открыл своим ключом дверь. В доме стояла сонная тишина. Хрипло пробили часы…
Николай Александрович снял шинель и вошел в зал. Притаились у стен кресла в чехлах, темнело пианино, картины на стенах.
Он слегка приоткрыл дверь в комнату матушки. Тлела в углу у иконы лампада, ее мерцающий свет был успокоителен. Попахивало валерианой.
Матушку будить не следовало — да простит она его уход из дома без прощания.
У Николая Александровича стеснило сердце. Он прикрыл дверь. Из другой спальни вышла сестра Елена — на год моложе Николая. Она была в розовом пеньюаре, чепце и держала в руках зажженную свечу.
— Что вы там натворили? — по своему обыкновению мило картавя, встревоженным шепотом спросила она, подойдя ближе, — забегали на минутку Мишель и Александр, но я так ничего у них толком и не узнала.
— В том-то и беда, Элен, что мы ничего не натворили, — сокрушенно ответил брат и коротко рассказал о событиях на Сенатской, — Понимаешь, стояли в параличе, пока не дождались расстрела. — Он сел в шаткое кресло, положил голову на его спинку и утомленно прикрыл глаза.
— Я напою тебя чаем, — сказала Елена.
— Через час меня здесь не будет…
— Я напою тебя чаем, — настойчиво повторила она, зажгла еще одну свечу, оставила ее в зале, а сама пошла на кухню.