Дальние снега
Шрифт:
Ища развлечения, Панкрат обхватил этого человечка и, втащив его в строй, благодушно спросил:
— Ты хто будешь?
— Петербургский аптекарь Генрих Краузе, — нисколько не устрашившись, ответил пленник и поглядел на Безуглова небесно-ясными глазами.
— Тогда кричи с нами!
Аптекарь с удовольствием закричал что есть силы, тонким голосом:
— Да здравствует конституция! Ура!
Все подхватили:
— Ур-р-ра!
Солдат Карп Хватов — белоглазый, краснолицый — спросил Безуглова:
— За кого орем-то?
— За жену императора, — объяснил Панкрат и заревел что есть мочи, раскатисто:
— Ур-р-ра!
Но в конце концов и это ему надоело. Он замерз, оголодал. И когда аптекарь, устав кричать, взмолился: «Возьмите свежего немца», Панкрат спросил:
— А далеко твоя аптека?
Тот охотно ответил:
— Да за углом, на Галерной.
— Слышь, друг, — сказал Панкрат, — продал бы ты мне краюху хлеба — со вчерашнего вечера не жрамши.
— Гут, гут, — готовно закивал немец, — ком со мной, дам бутерброд.
— Небось, и водочка есть? — с надеждой спросил Безуглов.
— Есть, есть, — расплылся в улыбке аптекарь, — лекарский спиритус вини… — он подмигнул.
Панкрат подошел к командиру взвода подпоручику Хмелькову — в высоких блестящих сапогах, с шарфом вокруг шеи и на груди.
— Ваш бродь, — просительно обратился он, — тут немец-аптекарь может продать хлеба. Разрешите отлучиться.
— А далеко идти? — строго спросил подпоручик.
— Мигом обернусь! — заверил Безуглов.
— Ну, давай, — кивнул Хмельков.
Безуглов возвратился через полчаса. Отдал Карпу ковригу, разрешил отхлебнуть горячительного. Остаток спрятал за пазуху.
Мороз прижимал все сильнее и словно лишал сил. Вот затянулась музыка! Когда же той присяге конец?
Престолонаследник Николай Павлович в ночь с 13 на 14 декабря не спал ни минуты. Он знал о существовании тайного общества. Переслали из Таганрога донос императору Александру I штабс-капитана Вятского пехотного полка ротного командира Аркадия Майбороды. Верноподданный офицер писал из Житомира о своем командире полковнике Пестеле, что тот «наклонен к нарушению всеобщего спокойствия и к неслыханным преобразованиям».
Затем к Николаю Павловичу пришло письмо подпоручика лейб-гвардии егерского полка Якова Ростовцева, переданное им через дежурного адъютанта графа Ивелича: «Ваше императорское высочество! Всемилостивейший государь! Приял дерзость написать вам… Горю желанием быть полезным спокойствию России… Не считайте меня коварным доносчиком… с чистой совестью хочу рассказать Вам правду».
Он был допущен. Заикающийся мальчишка то краснел, то бледнел. Заявил, что решил «спасать государя, отечество и своих заблудших товарищей», сообщил о планах восстания и закончил патетическим восклицанием: «Они слепы! Позвольте мне умереть возле вас!»
Николай Павлович благодарно прослезился, обнял Ростовцева:
— Мой друг! Вот чего ты достоин!
И еще был донос Аракчееву от англичанина унтер-офицера Шервуда. Даже список заговорщиков.
В воскресенье, тринадцатого декабря, Николай Павлович приказал расставить на дорогах, ведущих в Санкт-Петербург, более десяти тысяч надежных войск в заставах, дабы отсечь приток в столицу возможных мятежных сил, удвоить дворцовые караулы, сформировать роту дворцовых гренадеров. Утром он запер в одной из комнат Зимнего всех женщин царской фамилии и, положив ключ к себе в карман, поставил у дверей этой комнаты, с обнаженной шпагой, известного своей исполнительностью офицера Стерлигова, приказав:
— Охраняй дверь, покуда жив!
Себе же сказал: «Врете, императором я буду!»
На всякий случай отдал распоряжение адъютанту Адлербергу приготовить у заднего дворцового крыльца карету — на тот случай, если придется отправить семью в Царское Село.
Сделав все это, Николай Павлович прошел на дворцовую гауптвахту. Сегодня здесь дежурила девятая стрелковая рота лейб-гвардии Финляндского полка капитана Прибыткова.
Николай Павлович, уже зная, что на площади собираются непокорные войска, вызвал караул под ружье и прошелся по фронту. Внутренняя дрожь утихла, уступая место уверенности. Нет, он не уподобится Людовику французскому, чей престол повис над бездной, кишащей тайными обществами.
Николай Павлович остановился против солдата, от усердия переставшего моргать.
— Ты мне присягал? — спросил он.
— Так точно, ваше величество! — выдохнул солдат, неподвижно глядя на высокого, красивого царя.
— Знаешь, что это воля моего брата Константина?
— Так точно, ваше величество!
— Ребята, — обратился царь ко всему караулу, и волевая складка пролегла у его губ, — моя первая пеленка была шинель. Так делайте свое дело молодцами! Зарядить ружья! — И минутой позже приказал: — Вперед, за вашим царем, скорым шагом — марш!
На площади к нему подъехал начальник штаба гвардейского корпуса тучный генерал Нейдгардт. Не без труда сползши с коня, взволнованно доложил:
— Ваше величество! Московский полк в полном восстании. Генералы Шеншин и Фридерикс тяжело ранены…
Царь выслушал эту весть спокойно.
Действовать надо было решительно: подтянуть верные войска, артиллерию, окружить мятежников и одним ударом уничтожить их в западне.
А до этого посылать к ним парламентеров. Один из них — капитан Якубович. Он явился к царю признаться, что хотел убить его, да рука не поднялась. Николай обнял его:
— Очень ценю твое чистосердечное признание.
Капитан сказал, что хотел бы парламентером отправиться к каре, убедить их разойтись. Все с тем же носовым платочком на кончике шпаги, разыгрывая «военную хитрость», направился Якубович к Морскому экипажу, шепнул Бестужеву:
— Держитесь, вас боятся, — и повернул назад.
Отдав нужные приказания, царь, чтобы выиграть время, самолично решил прочитать манифест.
Верхом на своей любимой гнедой кобыле Милой, он въехал на середину Адмиралтейской площади и обратился к толпе «черни», поспешно опроставшей головы: