Дальние снега
Шрифт:
Это было полной неожиданностью, но, вероятно, иного выхода сейчас не найти.
— Хорошо.
Николай Александрович быстро оделся и вышел во двор. Батальон Козина все еще стоял. Совсем рассвело.
— Господа ротные, к бригадному генералу! — прокричал с порога штаба экипажа адъютант.
От строя отделилось несколько человек и скрылось в дверях. Арбузов остался на месте.
Издали, со стороны Сенатской, донеслись звуки выстрелов. «Что же там происходит? — с тревогой подумал Николай Александрович, — Похоже, что выстрелы ружейные».
Он подошел к капитан-лейтенанту Козину.
— Николай Глебович, — попросил он, — отойдем в сторону.
Этого рыжеволосого матерщинника Бестужев хорошо знал, вместе с ним ходил на фрегате в Гибралтар. Частенько Николай Глебович выражал в ночных беседах недовольство беспорядками на флоте и даже как-то спросил, не знает ли Бестужев, как вступить в тайное общество?
Когда они отошли в сторону от строя матросов, Николай Александрович сказал тихо:
— Николай Глебович, умоляю тебя, веди батальон на Сенатскую! Медлить нельзя. Дело идет о спасении отечества… Каждый миг дорог!
Козин отпрянул от него.
— При чем здесь я? — сказал он с вызовом, будто отталкивая от себя Бестужева, и торопливо зашагал к строю, словно ища там защиту от опасных разговоров и предложений.
Значит, оказался трусом. Хочет прийти только на все готовенькое!
— Ах, так! — возмущенно закричал Бестужев и сбросил с себя темно-зеленую шинель. — Тогда я принимаю команду! Вы слышите, — обратился он к матросам, — наших расстреливают! Вперед! За мной на выручку!
Он выхватил саблю из ножен и устремился к воротам. За ним с криками «ура!» побежали матросы из батальона Козина, из других батальонов. Появилось развернутое знамя, его нес Арбузов, забил барабан.
Бригадный генерал Шипов, выскочив на крыльцо без шинели, кричал вслед уходящим батальонам:
— Назад! Приказываю, назад!
Орден святого Владимира то вздымался, то опадал на его груди.
Никто даже не обернулся на его крик.
Через минуту посреди огромного двора стояли только капитан-лейтенант Козин и два-три растерянных офицера, не успевшие даже понять, что же, собственно, произошло.
Моряки шли беглым шагом, и откуда-то взявшиеся мальчишки, приплясывая, подбрасывая шапки, сопровождали батальон до самой Сенатской площади.
Николай Александрович сразу определил, что здесь уже лейб-гвардии Московский полк — впереди его братья Александр и Михаил. Немного правее московцев расположились усатые лейб-гренадеры в шинелях с широкими ремнями ранцев, с длинноствольными, похожими на аркебузы, ружьями у ног.
Гвардейский морской экипаж — все 1100 человек, все восемь рот и артиллерия, правда, без снарядов — примкнул к гренадерам со стороны Галерной и, по команде Арбузова, построился «колонной к атаке». Вдали в тумане виднелся памятник Петру I, строящийся Исаак невский собор в лесах.
Мальчишки, только что сопровождавшие военных, влезли на крыши домов и оттуда жадно глазели.
Вокруг войск толпились строительные рабочие — многие из них взобрались на плиты — служилый люд, ждали, как события развернутся дальше.
Откуда-то из-за спин гренадеров набежал на Николая Бестужева Рылеев, порывисто обнял его и поцеловал:
— Это минута нашей свободы! — восторженно сказал он. — Мы дышим ею!
И проворно побежал куда-то, в своей темной шинели без эполет и фуражке с наушниками, похожий на гимназиста.
Вдруг Бестужев увидел Якубовича. Он был в мундире, насадив на кончик обнаженной сабли носовой платок, шел куда-то, как слепой, выставив саблю перед собой, словно прощупывая ею дорогу. Возникло дикое в своей неуместности воспоминание: Якубович перебирает струны гитары и ноет: «Чимбиряк, чимбиряк, чимбиряшечки…» При этом глаза у него были такие же невидящие.
…Островком чернело на белом снегу каре, неприветливо хмурилось небо. Кто-то из матросов сзади набросил на плечи Бестужева его шинель.
Рядовой Московского полка Панкрат Безуглов изрядно озяб, а полк их все стоял да стоял недвижно, словно для сугрева покрикивая временами: «Ура Константину!» и чего-то ожидая. Собрались будто на парад: колыхались султаны, возвышались кивера, сверкали штыки.
Еще утром, сказывают, кто-то из статских застрелил генерал-губернатора Милорадовича, уговаривавшего солдат возвратиться в казармы.
А потом появился преосвященный митрополит новгородский Серафим, старичок в бархатном зеленом одеянии с крестом и митрой в бриллиантах. Подойдя к передней шеренге московцев, Серафим благостно произнес:
— Воины! Успокойтесь… Вы поступаете против бога, церкви и отечества… Константин Павлович отрекся от российской короны. Присягните на верность Николаю Павловичу.
Из рядов солдат послышались недовольные выкрики:
— Какой ты митрополит, коли на двух неделях двум императорам клялся?!
— Мы присягой не шутим!
— Знаем что делаем!
Митрополит поднял животворящий крест:
— Братья! Умоляю христианской любовью возвратиться в казармы!
— Поди домой! — теперь уже зло неслось ему навстречу, — помолись за нас! Здесь тебе делать нечего!
Несколько человек выступили из строя и, пугая батюшку, выдвинули перед собой ружья. Под улюлюканье Серафим, пугливо подобрав полы рясы, побежал прочь, юркнул в пролом забора, ограждавшего Исаакий, бормоча сокрушенно:
— Обругали и прочь отослали…
Солдаты, почуяв свою силу, настроились благодушно. Позади Панкрата Безуглова стоял какой-то купчик в мерлушковом треухе, поддевке и плисовых штанах, заправленных в сапоги, а возле него пузатенький, круглолицый человечек в широкополой шляпе не по сезону, и длиннополой шубе с потертым меховым воротником.