Дальние снега
Шрифт:
Он произвел на Нину Александровну хорошее впечатление: статный, почти седой, хотя было ему, наверно, немногим более сорока лет. Прямой взгляд умных, неназойливых глаз.
Полковник извинился за самовольное вторжение, но объяснил его тем, что был близок к Грибоедову по Санкт-Петербургу и не мог отказать себе в счастии посетить его жену. Позже Нина Александровна узнала, что Федор Ильич Благов вдовец, переведен в службу на Кавказ. О Благове отзывались как о человеке благородном, талантливом художнике-баталисте. Когда через несколько дней Нине Александровне снова доложила о его приходе, она вдруг покраснела и, сказав: «Пригласите», потянулась к пудренице, почему-то разволновалась, но приняла гостя спокойно, радушно, расспрашивала его о службе, о работе над картинами. Благов досадливо отмахнулся:
— Да какой я художник — дилетант…
Федор Ильич приходил снова и снова, и Нина Александровна ловила себя на мысли, что ждет эти визиты, что ей приятно присутствие Благова. Ей нравилась его деликатность. Как всякая женщина, Нина Александровна, конечно, приметила и быстрые влюбленные взгляды, когда Федор Ильич полагал, что их не замечают, и скованность в ее присутствии, так не вяжущуюся с его волевым мужественным лицом.
У нее дрогнула рука, когда он однажды припал к ней горячими губами. Нина Александровна поспешно отняла руку, покраснела до корней волос, до плеч.
Помимо ее желания, Федор Ильич являлся к ней во снах, поэтому она старалась реже видеть его, два или три раза передавала через слугу, что ей нездоровится.
Благов тревожил своей тщательно скрываемой страстностью, сдержанностью, сквозь которую проступала неистовость чувства. И, наконец, от него пришло письмо-объяснение, письмо-предложение: сумбурное, юное.
Нина Александровна в эту ночь долго не могла заснуть. Ей слышался голос Сандра, сказавшего тогда, в Эчмиадзине: «Любя и желая тебе счастья, я хочу, чтобы в случае если меня не станет, ты вышла замуж за хорошего человека…»
Она с прежней горячностью возражала Сандру: «Нет, для меня это не надо и невозможно. Нет!» А чей-то другой, вкрадчивый голос, непонятно мамы или Талалы, зашептал: «У тебя будут дети… И своя жизнь…» «Нет, нет! — страстно отвергала она, — У меня есть два моих Сандра…»
…Наутро пришел за ответом Благов. Он был бледен, глаза ввалились.
Грибоедова быстро подошла, взяла его руку в свою:
— Федор Ильич, вы очень хороший человек и, не скрываю, нравитесь мне… Но этому не бывать… Не судите меня строго… Я не могу…
Он стал еще бледнее. Словно благодаря за искренность, поцеловал ее руку и, не произнеся ни слова, ушел.
Оставшись одна, Нина Александровна расплакалась, но слезы были светлые, облегчающие: что могла она сделать с собой, если поступить иначе была не в силах.
Конечно, она нередко встречалась с хорошими людьми, и это скрашивало жизнь.
В дни очень недолгого пребывания в Москве у Грибоедовых на Новинском бульваре Нина Александровна разыскала угасающего Петра Яковлевича Чаадаева, с ним когда-то служил в одном полку отец, был близок еще со студенческих лет муж.
Грибоедова читала в свое время чаадаевское «Философическое письмо» и была не на шутку встревожена слухами, что Петра Яковлевича объявили сумасшедшим. В эчмиадзинскую ночь Сандр сказал: «И Чаадаеву ум принес лишь горе».
…Нищета в чаадаевском флигеле на Ново-Басманной выглядывала из шатких, выпирающих половиц, протекающего потолка, жалкой скатерки на столе.
Вместо «прекрасного Чаадаева», блистательного гусарского офицера-декабриста, которого так часто вспоминал ее муж, перед Ниной Александровной предстал больной старик. Глядя на его желтоватое, в нездоровых отеках, словно оледенелое лицо, на высокий, изрезанный морщинами лоб, Грибоедова думала, что ведь Петр Яковлевич одних лет с Сандром. Но Сандр навсегда сохранился в ее памяти молодым, энергичным, и она не могла бы представить его стариком.
Даже в нищенском отшельничестве Чаадаев, видно, не сдавался: подтрунивая над своей бедностью и немощью, заверил, что вовсе не собирается зажимать себе рот, отказаться судить о жизни по законам совести.
…Да, жизнь шла своим чередом, не отдаляя ее от Сандра, а приближая к нему…
Дорога на Мтацминда
Но есть сердца, подобные граниту,
И если чувство врезалось в гранит, —
Не властно время дать его в обиду,
Как и скалу, оно не раздробит.
Над Тифлисом стояли сухие июньские тучи, не обещая дождя. Синевато-зеленая мгла сухого тумана скрывала горы. Из этой мглы со стороны Персии и пришла азиатская холера. Свои первые удары нанесла она в Авлабарском предместье Тифлиса троим солдатам: в рвотах и судорогах они погибли за полчаса.
Страшная весть эта мгновенно разнеслась по городу: за последние три десятилетия холера уже шесть раз делала набеги на город, и он знал ее свирепость и коварство.
Экзарх Грузии срочно отслужил молебствие в Сионском соборе, прося всевышнего отвести убийцу от города. Посланцы экзарха отправились к подножию Арарата за священной водой из Нисбийского источника, а несколько армян — в Эчмиадзин, чтобы привезти оттуда копье, которым пронзили на кресте спасителя.
Посланцы не успели возвратиться, как холера обрушилась на дом Маквалы.
В полдень ее муж вышел во двор — отобрать доски для работы. И вдруг, словно нож всадили ему в грудь, он упал замертво. Маквала подбежала к мужу с пронзительным криком:
— Тамаз! Что с тобой? Тамаз!
Он лежал, согнув посиневшие кисти рук, подтянув локти к туловищу.
Маквала рухнула рядом, завыла, раздирая ногтями свою грудь.
Не успела она похоронить мужа, как в страшных корчах умерли двадцатилетняя жена сына Маквалы — Зураба и его дочка, трехлетняя Русудан.
Появились признаки заболевания и у дочери Резо — совсем крохотной Мананы. Обезумевшая Маквала пыталась лечить ее горячим настоем нашатыря, вываренного в медном котелке, но девочке становилось все хуже.
Нина Александровна бросилась спасать остатки семьи Маквалы.
Придя к ней, она приказала вымыть горячей водой со щелоком полы, скамьи, стол; вместе с Маквалой и ее невесткой Натэлой окурила дымом можжевельника вещи умерших; отгоняя онемение, растерла Манану уксусом, дала выпить мятные капли, поставила горчичники.