Дальние снега
Шрифт:
Проснувшись, Николай подумал, что сон, наверно, неспроста. Если он справлялся с бригадой, то почему не справится со страной? Вся Россия должна иметь единый шаг, взгляд, вскрик… И тогда ему, гвардейцу из гвардейцев, управлять будет просто. Так надо его подданным…
Царь стряхнул с себя сонную одурь, придвинул поближе «Санкт-Петербургские ведомости», лежавшие на столике, еще раз перечитал сообщение в разделе «Внутренние происшествия»: «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков. Подстрекателям на Сенатской площади, гнусного вида во фраках, и пьяной черни император противопоставил кротость. Но когда увещевания не помогли, великодушный император вынужден был несколькими выстрелами из пушек очистить площадь, восстановив спокойствие, и народ со слезами славит милосердие монарха».
Вот так-то! Он встал, потянулся до хруста. Подойдя к зеркалу, протер безусое, безбородое лица мускусными духами, отчего оно порозовело. Все же дьявольски хорошо, когда тебе еще нет тридцати и предстоит великолепная жизнь. И еще не одна курочка постонет под тобой и будет благодарно целовать его руку, не монаршую, а просто мужчины в расцвете сил.
Он достал из ящика дневник в сафьяновом переплете с золотым обрезом. Страницы дневника были заполнены очень мелким почерком, по-французски. Полистал: «Смотрел развод 7-й роты Финляндского полка», «осматривал казармы», «поехал в конюшни», «объезжал вороную Спекуляцию»… Записи успокоили: в них была размеренность, выверенность, ясность. «Кушали вдвоем с женой у окна, встал из-за стола, дремал, разделся и спал».
О событиях последних дней писать почему-то не хотелось. Может быть, позже возникнет это желание. А сейчас он сел за письмо брату Константину в Варшаву: «Да будет тысячу раз благословенен господь, порядок восстановлен, и я доберусь до самого дна… Важно не потерять какую-либо нить».
Вспомнил вчерашний разговор с князем Трубецким.
Когда того в семь часов утра привезли во дворец и ввели к нему, Николай встретил заговорщика в полной форме и при ленте. Подойдя к Трубецкому вплотную, он пальцем дотронулся до лба князя и тихо спросил:
— Что было в этой голове, когда ты, с твоим именем славного рода, пошел в подобное дело? — И закричал гневно, на грохочущей ноте: — Гвардии полковник князь Трубецкой! Как тебе не стыдно быть с такой дрянью? У тебя красавица-жена, а тебя ждет ужасная участь. Ужасная! Ты погубил свою жену!
— Ваше величество, я виноват перед вами, — опустил голову Трубецкой, — но я готов искупить свою вину. Я вовлек в преступление других и не явился на Сенатскую, не желая взять ответственность за пролитие крови…
Царь протянул ему чистый лист бумаги:
— Пиши все, что знаешь! Тогда сможешь надеяться на мое милосердие. — И вышел из комнаты.
Николая Бестужева сначала привезли к морскому министру фон Моллеру — такому же борову и тугоумцу, как его брат. Двуглавые черные орлы впились в его эполеты. Последовали уже знакомые сентенции об утраченной чести и позоре на веки вечные. «Замарали мундир!» — рычал адмирал.
Вволю натешившись, он приказал по-прежнему связанного Бестужева доставить в Зимний, на Главную гауптвахту.
Дворец походил на штаб действующей армии. Появлялись и исчезали фельдъегери, вытягивались адъютанты, несли эполеты офицеры самых высоких рангов, позвякивали шпоры, сменялись усиленные наряды охраны. У каждой двери стояло по три часовых, у каждого окна — солдат с обнаженной саблей.
Бестужева ввели на гауптвахту — большую, ярко освещенную комнату. В ее углу было прислонено с дюжину шпаг. Дежурный генерал Левашев приказал своему помощнику принять и описать имущество капитан-лейтенанта. У него отобрали злополучный перстень, бисерный кошелек, золотую цепочку с аметистовой печатью, карманный компас.
— Пойдемте, — приказал генерал Левашев.
Они пошли длинными коридорами. Впереди — Левашев, позади Бестужева — караульный офицер Преображенского полка в шарфе с застегнутыми чешуями.
В пустынных залах Эрмитажа резвились на потолке купидоны, было светло, как на балу. Античные герои притаились за золотыми багетами.
Бестужев с эскортом миновал картину Сальватора Розы «Блудный сын» и вошел в сравнительно небольшую комнату, ярко освещенную канделябрами. За ломберным столиком, под портретом римского папы Климента IX сидел царь в сюртуке, застегнутом на все пуговицы и крючки, без эполетов. Когда Левашев представил Бестужева, Николай Павлович встал во весь свой саженный рост, сказал с горечью:
— И ты в комплекте? — Сделал знак Левашеву выйти. — Ну, рассказывай, как у вас было?
Бестужев стиснул зубы:
— Я не могу вести разговор связанным.
Будто теперь только это заметив, царь выругался:
— Переусердствовали, идиоты!
Позвав адъютанта-полковника, приказал ему развязать Бестужева.
— Я двое суток не ел, — сказал Бестужев, то сжимая, то разжимая отекшие пальцы.
Царь приказал тому же полковнику:
— Накорми его. И бутылку вина.
Сам же вышел в соседнюю комнату.
Бестужев присел за ломберный столик. Через несколько минут в дверях появился лакей в сверкающей ливрее, с подносом на вытянутых руках. Бесшумно подойдя к столу, мгновенно расставил прибор и так же бесшумно удалился с пустым подносом.
Адъютант постарался. Обед был не иначе как с дворцовой кухни: ботвинья со свежепросоленной осетриной, холодная индейка, тонкие ломтики вестфальской ветчины, спаржа… Вряд ли когда еще придется отведать такое угощенье. Но ни ножа, ни вилки не было — только одна серебряная ложка. «Боятся, что зарежусь, что ли?» — подумал Бестужев и принялся за еду.
Тем временем в соседней комнате император, вызвав Левашова, подробно расспрашивал о Николае Бестужеве, его семье, за что получил орден, какие сочинения печатал. Оказывается, смутьян на пять лет старше его.
Отпустив Левашова, царь зашагал по комнате. Этот капитан-лейтенант, видно, крепкий орешек, криком и угрозами его не возьмешь. Надобна иная линия.
За последние два дня какие только характеры перед ним не прошли! Одни упорно замыкались. Другие, вероятно, считая непристойным для дворянина криводушничать и юлить, выкладывали сразу все. А брат Бестужева Александр вчера сам пришел с повинной, и он, прежде чем отправить его в крепость, сказал: «Я-то тебя прощаю, но бог не простит».