Дальние снега
Шрифт:
«Государственным преступникам» сначала дали подписать их показания, а затем составили на каждого резюме «сила вины».
Резюме на Николая Бестужева занимало 61 страницу. На первых порах обвиняемый мог думать, что ему повезло. Правитель дел Боровков — чистенький, прилизанный, педантичный — давний приятель Николая Александровича по Обществу любителей российской словесности — оказался человеком порядочным и, в пределах возможного, постарался помочь старому знакомому. Составляя обобщающую сводку следственных материалов, он, как только мог, попытался обелить Бестужева, подчеркнув, что, мол, подследственный был сторонником монархического правления, подробных показаний не смог дать лишь потому, что мало знал о деятельности тайного общества, желал добра своему отечеству, на Сенатской площади отказался принять команду над бунтовщиками, всегда держался кротких мер.
По этому резюме Николай Бестужев мог рассчитывать на сравнительно легкий приговор. Но царь росчерком пера перевел его во второй разряд — пожизненная каторга.
10 июня, в понедельник, около полудня, после молитвы, из Сената отправилось в крепость, в сопровождении эскорта из конной гвардии, более пятидесяти придворных карет. То ехал зачитывать приговор мятежникам Верховный суд. Следствие признало виновными сто двадцать одного человека, и теперь их разделили на двадцать разрядов по «степени вин» и, в соответствии с этим, определили наказание.
Еще до зачтения приговора были в суде и недолгие дебаты. Молодой сенатор Лавров — с жесткой складкой губ — требовал четвертовать шестьдесят три человека. Адмирал Мордвинов, решительный и убежденный противник смертной казни, напротив, предлагал главных виновников приговорить к каторжным работам, а прочих государственных преступников использовать для создания Сибирской академии наук, где они могли бы работать преподавателями. Но император, узнав об этом предложении Мордвинова, злобно назвал его старым, выжившим из ума дураком, которому давно пора на покой.
Пятнадцать генералов, входивших в Верховный суд, накануне вынесения приговора ездили к Николаю в Царское село верноподданно просить, чтобы больше было осуждено на смерть.
Всего в Верховном уголовном суде было 72 человека: сенаторы, митрополиты от Синода, особо, доверительно назначенные чипы.
В этот же день в крепости осужденным выдали их прежнюю одежду и повели к дому коменданта, на этот раз не нахлобучивая колпак и объявив, что будет зачитан приговор.
Во дворе крепости сновали жандармы, кавалергарды, двигались кареты. Небо было необычайно синим для Петербурга. Издали доносился звук рожка, бой курантов. Уже успевшие разогреться камни источали приятное тепло.
Второй разряд, к которому относился и Николай Александрович, ввели в зал, где заседал суд.
С радостью увидел Бестужев своего брата Михаила, Якубовича, Торсона, Оболенского и еще нескольких незнакомых офицеров — бледных, исхудавших. Вид у них измученный, но оживленный — кончилась многомесячная пытка, появится какая-то определенность.
Все они стояли в маленькой зале, вдоль стен, а у дверей и окон застыло по два павловских гренадера с примкнутыми к ноге ружьями.
Николай Александрович постарался приблизиться к брату, ободряя, пожал его руку. Глазами поймал глаза друга Константина Торсона. Этот мужественный человек в 15 лет первым среди балтийских моряков получил боевую награду в 1812 году, а потом много и бесстрашно путешествовал, на шлюпе «Восток» совершил экспедицию в Южный океан. Как-то вынес он нынешнее испытание?
В зальце было душно и жарко.
Министр юстиции — маленький живчик Лобанов-Ростовский, видно чувствовавший себя непривычно в генеральском мундире, — суетливо извлек из большого свертка бумаг какие-то листы, передал их подсушенному, хмурому обер-прокурору Журавлеву с орденом Белого орла на ленте, а прокурор протянул их белокурому щеголеватому молодому чиновнику, который звонким голосом старательно зачитал приговор, расставляя точки, запятые, то патетически возвышая голос, то понижая его до шепота: «Ссылка в вечную каторжную работу… — Он сделал долгую паузу и выразительно закончил: — Но государь признал за благо в милосердии своем заменить вечную каторжную работу двадцатью годами оной…»
Однако это «милосердие» на Николая и Михаила Бестужевых не распространилось.
Закончив чтение, блондин ловко повернулся на правой ноге и, словно бы откланиваясь, грациозно передал листы Журавлеву, а тот — Лобанову-Ростовскому. Юркий министр указал на выходную дверь пухлой рукой, мол, уводите этих и вводите следующий разряд.
«Вот и вся комедия судилища и царские посулы, — горестно подумал Николай Александрович, когда они вышли в коридор, — попрали человеческое достоинство, самолюбие, к добру направленное. Решили свести нас к уровню бессловесной мошки. Но не удастся вам, господа, сделать это с людьми с Сенатской площади. Когда же Россия утомится деспотизмом?»
Якубович, поправив черную повязку на лбу, громким голосом произнес:
— Знатно блондинчик старался!
Все из второго разряда расхохотались.
А брат Мишель сказал Николаю:
— До встречи в Сибири! И там солнце светит!
Император отдыхал в Царском Селе. Он умышленно уехал из столицы, чтобы подчеркнуть непричастность к решению суда, этому персту божьему.
В свое время Николай говорил, что процесс будет открытым, но вскоре изменил это решение — незачем будоражить умы. Верховному суду дано было понять, что государь за самый строгий приговор. Он подписал бы и «четвертовать», но понимал — сейчас не тот век. Поэтому милостиво заменил для Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского четвертование повешением, «дабы не пролить кровь». Император самолично разработал «до мелкой барабанной дроби» и процедуру казни, и ее время. «В 4 утра, так чтобы от 3 до 4 их можно было причастить», — как писал он Дибичу.
Было раннее утро. Император еще спал, когда, как было им приказано с вечера, его разбудили и подали донесение Голенищева-Кутузова с места казни: «Экзекуция закончилась с должною тишиною и порядком, зрителей было немного».
Прочтя, Николай перекрестился: «Ну, слава богу! Да будет он, спасший нас, благословенен. Надо удвоить внимание, дабы избежать новых вспышек».
Он вошел в спальню жены. Александра мгновенно проснулась:
— Помолись, родная, за спасение душ, заслуживших кару… — Помолчав, добавил: — Если бы не мы их, то они нас.
Страшную весть о казни товарищей принес в каземат священник Мысловский. Вообще-то, Николай Александрович относился к этому протоиерею Казанского собора настороженно, хотя Мысловский утверждал, что ему нет дела до политических взглядов его духовных детей, что он лишь ревностный служитель алтаря, посланный богом для утешения в грустном заключении.
Но сейчас, когда священник, войдя в камеру, грузно опустился на табурет и зарыдал, затрясся и начал сквозь тяжелые мужские слезы рассказывать, как вешали, — Бестужев поверил, что Мысловский не враг им.