Дань саламандре
Шрифт:
– Нет, конечно.
Долгая пауза.
Наконец решаюсь.
– А я?
– Ты – тем более нет. Хотя и другого пошиба.
– Ну и хорошо, – говорю удовлетворенно.
Затем, после некоторой паузы:
– А как же у нее месячные были, если она не человек – и трубы зашиты? Или это не связано?
Зинаидочка Васильна молчит.
– Она что, может быть, вообще первозверь какой-то? – не унимаюсь я.
Ответ Зинаидочки Васильны:
– Да я-то почем знаю?
Раунд шестой
Сколько
– Четыре минуты. Как тебе щас-то?
– Получше.
– Так тебе ничего эта фамилия не говорит?
– А что она должна мне говорить?! (Видно, сон, несмотря на свою краткость, восстановил мои силёнки. Причем – ровно для одного приступа ярости.) А что эта фамилия должна мне говорить?!!
– Прекрати! Для твоей же пользы мы тебя сюда вызвали! Идиотка! Думаешь, нам очень твои показания нужны? Мы и так всё знаем. Не в первый раз уже. С этой же золотой девочкой.
– А что эта простая русская фамилия должна мне говорить?! Что она должна мне говорить?! Что она должна мне говорить?! Что она должна мне говорить?!
(Сижу на кровати, ноги свешены, раскачиваю туловище с дикой какой-то амплитудой, словно раввин в экстазе, словно исступленный муфтий, – и никак, никак, никак не могу остановиться.)
– Да стала бы я здесь с тобой... Стала бы я с тобой, если бы ты Нинке не помогла от этого опиздола, прости меня господи (осссп’ди), избавиться... Моя же идиотка за него, слышь, замуж собралась! В одностороннем, так сказать, порядке! А как он с этой... – шепотом, кивок куда-то за стену – прошмондовкой-то переспал...
– Откуда вы это знаете?
– Ха! Твоя краля сама и рассказала. Точней, расписала. Вот, кстати, ее, с позволения сказать, описание причин, приведших к рецидиву. Мы иногда больных просим такое проделать. Некоторым самоанализ не мешает. Особенно таким, для кого извилины поднапрячь – экзотическое занятие. Так вот она тоже во всем винит «среду» и внешние обстоятельства. Хотя... как знать... н-да... В вопросах педагогики недобор – плохо и перебор – плохо...
Раунд седьмой
– Ну? Почерк-то узнаёшь?
– Да. Это ее почерк. И что? Вы зачем меня сюда вызвали?
– Я же тебе, дурашка, всё время пытаюсь объяснить – зачем. Ты же не слушаешь. Если бы не я, тебя бы сюда никто не вызвал. Я тебе по гроб жизни благодарна и хочу оградить от...
– А она хочет меня видеть? Она хотела? Она просила?
– Она-то? Ха! Конечно, хотела. Конечно, просила.
Тело мое враз размякает. Каменный узел в груди чуть ослабевает... (Может, это мне уже сделали укольчик? Тараном – сквозь височную кость-то?) Главное – стало легче! Пытаюсь сдержаться, но улыбаюсь. Думаю, получается по-дурацки.
– Можно лечь?
– Ложись.
– Получше мне...
Раунд восьмой
– Рано радуешься. Ну вот, но она сказала, что ты ни за что не придешь. А я ей: придет. Мне самой, говорю, надо, чтобы она пришла.
– А может, вы ее тут такой дрянью опоили... накачали под завязку – она теперь... что угодно... что угодно...
– Да нет, про тебя-то она денно и нощно рта не закрывала, еще при поступлении... Денно и нощно... Мы же не сразу ей лекарства давать стали. Да и какие мы даем ей снадобья-то, ты знаешь? Смех один. Чтобы спала, куклочка, хорошо.
– Ну – и?..
– Ну и приворотное зелье, конечно, она в дело пустила... Куда ж без него? У Геморроя Геморроича, там, за чебурашками, завсегда стоит бутылёк... И вот – приворотила же тебя-то... примагнитила... чего-то там лила-мазала-лизала... А ты и пришла... (поглаживая мне голову) лежишь вот, дура, передо мной, как лист перед травой... а она грит, ты ей клялася – скорей мертвяки, грит, с того света... Не, у Геморрой Геморроича просроченных снадобий не бывает... Комиссия-то районная – вся купленная, вся...
Отбрасываю ее руку:
– Да нет: я спрашиваю – вам-то, лично вам, – за каким лядом я нужна?
– Я ж те, барышня, сказала: за Нинку признательна. Я ж те сказала! Эта твоя б-б-б-б... твоя б-б-б-б... твоя б-б-б-б...
– Выбирайте выражения!!
– Ох, какие мы нежные... Эта твоя... как это раньше говорили – камеристка? келейница? конфидентка? фрейлина? наперсница затей?
– Давайте к делу.
– «К делу»? Изволь. Будем, что называется, фильтровать базар. Итак: она ведь уже двоих таких со свету сжила. Ты-то у нее – третья.
– Как это понять?!
– Хо-хо! А ты, небось, думаешь, ты такая единственная и неповторимая?
– Ладно. Дальше.
– Нет, ты ответь.
– Я – не единственная и не неповторимая. Но для нее я важна.
– Эттто уж – бе-зу-слов-но! Эттто уж – вне всяких сомнений... Как и те две упокойницы важны были...
– Какие еще упоко...
– Не перебивай. Она ведь, твоя-то, по болезни или уж от «среды» своей – как ребенок: что понравилось – то и должно быть ее, собственное. Вот за последние девять лет ты у нее, в этом смысле, третья.
Одна из жертв не вынесла ее этих... ох, архангелы... сказала бы я... Не вынесла этих ее сочинительств... И вот: головой в Крюков канал. А тут неглубоко. Вот дуры-бабы, прости меня боже. Утопиться как следует – и то не могут. Башкой – об какую-то сваю. А сверху-то – другой, прогнившей сваей-то и пришпокнуло. Летальный исход от болевого шока. (Ха! Да она бы и так лыжи склеила: там перелом основания черепа был.) Другая – замуж за первого попавшегося, только бы подальше. Dolor animi, девушка, gravior est quam corporis. – боль душевная тяжелее боли телесной, да-с. А «первый попавшийся» оказался этим... соевым батончиком... не, это, как его... шоколадным этим... буркина-фасосцем? или буркина-фасонцем? Как надо сказать? Нет, вру! За зимбабвийца выскочила... или за замбийца?. Да не один ли хрен? Ну, а там чего-то не заладилось... (Себе.) Заладится тут, как же! Одним членом-то, будь он хоть как обкомовский сервелат, сыт не будешь... Любовь приходит и уходит, а кушать... да... так-то... И тоже камень-то на шею... А может, и аллигаторы, что называется, алиментарно поспособствовали.