Дело
Шрифт:
Вошел Том Орбэлл, почтительный и трезвый, за ним — капеллан, человек средних лет, не бывший членом колледжа. Затем появились двое молодых ученых, Пэджет и Бланчфлаур, которых я знал только в лицо, и еще один из молодых членов совета, которого я вообще не знал.
— Доктор Тэйлор, — представил его Уинслоу, делая упор на слове «доктор» и давая этим понять, что сам он, как и подобает старому кембриджцу, не одобряет новшества с «докторами философии». — Доктор Тэйлор получил стипендию имени Калверта из знаменитого фонда, основанного сэром Горацием Тимберлэйком.
Я принял как должное сухое сообщение о том, что существует стипендия, которой присвоено имя моего покойного друга. Тэйлор был коренаст, невысок и светловолос, на нем —
Подумал я также, что, если бы мы с Мартином случайно не пришли сюда, женатых людей среди присутствующих не оказалось бы вовсе. Старик, потерявший жену, вечный холостяк — капеллан; все остальные были еще не женаты, и кое-кто из них женат никогда не будет. Здесь царила атмосфера, типичная для холостяцких сборищ, для колледжей в такие дни, для компаний клубных завсегдатаев — атмосфера одновременно сдержанности и излишней откровенности, чуть грустная и молодая. Каким-то образом что-то молодое чувствовалось в атмосфере, даже когда люди бывали стары.
Мы заняли свои места за столом. Уинслоу во главе, я справа от него. Нам подали черепаховый суп, и сидевший рядом со мной Том Орбэлл приговаривал: «Восторг, ну просто восторг!» Но вел он себя сегодня безукоризненно. По завещанию одного члена совета, умершего в девятнадцатом веке, шампанское в этот вечер подавалось бесплатно. Том, сам умиляясь своей выдержке, выпил всего один бокал.
Он любезно спросил Уинслоу, был ли тот на каких-нибудь рождественских приемах.
— Конечно нет, дорогой Орбэлл.
— Неужели вы так-таки всеми пренебрегли?
— Я перестал посещать приемы, устраиваемые женами моих коллег, еще до вашего появления на свет, дорогой юноша, — сказал Уинслоу. И добавил: — Я не любитель салонной болтовни.
Он заметил это с самодовольством, словно был большим любителем серьезных разговоров.
И в это время до меня долетели негромко сказанные слова Тэйлора, разговаривавшего со своим соседом. Тэйлор рассказывал, что ездил в Берлин, чтобы встретиться кое с кем из ученых-востоковедов. Он назвал нескольких из них и затем произнес еще одно имя, которое почти двадцать лет тому назад я слышал от Роя Калверта, — Кольхаммер! Имя это ничего не говорило мне. Я не был знаком с этим человеком. Я не знал, в какой области он работает. И все же достаточно было Тэйлору, глотая с типичным акцентом уроженцев центральных графств согласные, произнести это имя, и прошлое нахлынуло на меня так, что меня передернуло. Нет, это было не прошлое, это была печаль о друге, умершем более десяти лет тому назад, проснувшаяся вдруг с прежней силой. Достаточно было мне услышать это имя, чтобы я почувствовал прилив тоски такой же острой и томящей, как в первые минуты горя. И в то же время имя самого Роя Калверта не вызывало во мне никакого волнения. Часто, приезжая в колледж, я смотрел на окна его прежней гостиной или, как тогда на банкете, делал в уме перекличку ушедших друзей, и при этом не испытывал ничего, кроме легкого сожаления — так обычно, попав в новую библиотеку, жалеешь о насиженном месте. Сейчас же, при звуке пустого для меня немецкого имени, я почувствовал настоящее горе.
Когда стол, бокалы, камин, которые отодвинулись было куда-то далеко, вернулись и встали на место, я услышал голос Тома, продолжавшего почтительно поддразнивать Уинслоу:
— А вы были сегодня в церкви, Уинслоу?
— Дорогой юноша, пора бы вам знать, что я не сторонник этих нелепых пережитков.
— Даже ради «gravitas» [4] .
— Ради
4
величие, величавость (лат.).
Капеллан издал звук, который, очевидно, должен был означать протест.
— Разрешите мне внести в этот вопрос полную ясность, дорогой капеллан. Я категорически не согласен присутствовать при замечательных ритуалах, которые вы свершаете в своей капелле.
— Однако разок-другой я, кажется, видел, как вы переступали порог капеллы, — сказал я.
— Я состою членом совета этого колледжа немногим более пятидесяти восьми лет. Точнее говоря, в июне этого года исполнилось пятьдесят восемь лет с тех пор, как я был избран в члены — сомневаюсь, чтобы многие мои коллеги испытывали желание праздновать такой же юбилей. За все это время я был в капелле семь раз, не больше, не меньше, на погребальных службах — или как их там у вас принято называть. Все эти разы я ходил туда вопреки своим убеждениям, и, если бы мог начать жизнь сначала, ни на одной из этих служб я не появился бы. Мне кажется, Эллиот, что вы никогда не увлекались этими странными суевериями?
— Я не принадлежу к числу верующих, — ответил я.
— И вы тоже нет, профессор? — Уинслоу с дьявольской усмешкой повернулся к Мартину.
— И я нет!
— Ну что ж, раз так, я надеюсь, вы присмотрите за моими душеприказчиками. В завещании я оставил совершенно точные инструкции, чтобы после моей смерти, — а это по природе вещей должно произойти довольно скоро, — никаких этих языческих представлений и в помине не было. Я постарался обусловить в своем завещании некоторые пункты, чтобы те из моих родственников, которым взбредет в голову нарушить мое распоряжение, были соответственно наказаны. Тем не менее я буду очень благодарен людям здравомыслящим, если они присмотрят за порядком. Ваши единоверцы, дорогой капеллан, удивительно беспринципны и удивительно бесцеремонны в отношении тех, кто совершенно достойным путем и, во всяком случае, с неменьшим убеждением, что и любой из вас, пришел к противоположным выводам.
Уинслоу наслаждался разговором так же, как и кое-кто из присутствующих. На мой взгляд, капеллан не был достойным объектом для травли, но зато Том Орбэлл, безусловно, был, поэтому я сказал:
— А знаете, ведь вы были в капелле более семи раз.
— Простите?
— А выборы ректора и так далее?
— Замечание по существу, — сказал Уинслоу, — хотя я не уверен, правильно ли ставить мне в вину эти случаи. Но вы правы, я действительно был в стенах этого здания четыре раза по случаю выборов главы. Причем в трех случаях из этих четырех очень скоро становилось очевидным, что колледж в своей коллективной мудрости останавливал выбор совсем не на том, на ком следовало. Да, кстати, — добавил он, — приблизительно через год мне придется с той же целью вновь побывать в стенах этого здания. Дорогой профессор, вы уже вычислили, на какой день приходятся выборы?
— На двенадцатое декабря, — не задумываясь, ответил Мартин.
— Если до того времени я не умру, — сказал Уинслоу, — мне, по всей вероятности, придется украсить своим присутствием эту церемонию. Рад отметить, однако, что на этот раз даже у членов нашего колледжа не хватит глупости сделать неправильный выбор. Для разнообразия такая возможность, кажется, исключена.
— Вы хотите сказать…?
— О чем тут говорить? Фрэнсис Гетлиф будет как раз на месте.
Никто не возразил старику. Я не мог удержаться, чтобы не подразнить чуточку Тома Орбэлла.