Дело
Шрифт:
— Никто и не просит вас тянуть с этим. Постойте! Завтра — второй день рождества. Я был бы благодарен, если бы после этого вы дали мне еще сутки на размышление. И тогда я буду готов разговаривать.
Скэффингтон с неохотой согласился.
— Но есть и еще кое-что, и тут мне хотелось бы иметь ваш совет сейчас, — продолжал он. — Обстановка для вас ясна, Люис. Скажите, должен ли я написать этому самому Говарду сегодня же? Видите ли, говорить с ним большого желания у меня нет. Но с ним обошлись несправедливо, и, мне кажется, он имеет право знать, что кто-то — я, например, — считает своим долгом исправить это.
— По-моему, это хорошая мысль, —
Я подумал, что Скэффингтон — смелый и благородный человек. С той минуты, как он поверил в невиновность Говарда, он не знал ни малейших колебаний. Он был готов решительно вмешаться в это дело. Он не считался ни с личными отношениями, ни с собственными интересами, не считался он и с общественным мнением. И по натуре, и в силу воспитания он был прямодушен: раз человек оказался прав, значит нужно добиваться, чтобы справедливость восторжествовала. Но за всем этим не было ни тени доброты по отношению к Говарду, ни следа дружеского участия. Единственное чувство, которое он питал к Говарду, было презрение. Он презирал Говарда не потому, что взгляды их расходились буквально во всем, а просто потому, что ему приходилось добиваться для Говарда справедливости. Мне случалось наблюдать подобные чувства и в других честных людях; их страсть к справедливости заслуживала всяческой похвалы, однако с участием она не имела ничего общего. Эти люди относились ко всем свысока, они смотрели de haut en bas [5] не только на тех, по чьей вине свершилась несправедливость, но и на пострадавших, причем нередко в этом случае к их холодности примешивался еще и элемент презрения.
5
сверху вниз (франц.).
— Главное, — сказал я, — не следует возбуждать ложных надежд. Вы согласны?
— Мне кажется, — заметил Мартин, — было бы лучше, если бы вы вообще ничего не писали ему, пока мы не обсудим этого вопроса. Ведь тогда вам будет виднее, что можно сказать и чего нельзя.
Часть вторая. Что заставляет нас действовать?
Глава VIII. Сомнения и вспышка гнева
Второй день рождества, сырой, дождливый и ветреный, Мартин провел, играя с детьми в большой гостиной. Играл он, совсем как когда-то в дни нашего с ним детства, сосредоточенно и азартно. Он изобрел игру, нечто вроде пинг-понга, осложненного невероятно запутанным счетом, играли в который линейками на низеньком столике, сидя на полу. Айрин и Маргарет очень потешались, смотря, как мы с ним соревнуемся.
Хотя наши жены и знали, что Мартин встревожен, так как еще накануне вечером мы рассказали им о том, какой оборот приняло дело, по виду его догадаться об этом было невозможно. Он старался во что бы то ни стало победить, играя, однако, по правилам, строго по правилам. Его сын Люис следил за игрой сосредоточенными, как у отца, и такими же блестящими глазами. Не менее увлечен игрой был и мой сын. Когда мы кончили, Мартин стал учить их обоих, терпеливо показывая, как нужно «подрезать»
Перед самым чаем дети ушли к себе слушать патефон. Мартин обратился ко мне:
— Не знаю, — сказал он, — просто не знаю. А ты?
Годами уже мы разговаривали, как посторонние люди. Но способность понимать друг друга с полуслова сохранилась: по тону голоса один улавливал мысль другого.
— Хотелось бы мне лучше понимать техническую сторону этого дела. Все-таки до известной степени было бы легче, как ты думаешь?
— По всей вероятности, — ответил Мартин с чуть заметной улыбкой.
Больше в тот день по этому поводу он не сказал ни слова.
На следующий день в то же самое время, снова получив от детей временную передышку, мы сидели в гостиной с Айрин и Маргарет. По окнам хлестал дождь; было бы совсем темно, если бы не проникавший из сада рассеянный, отраженный свет, который наполнял комнату зеленоватым подводным полумраком.
— Скверная история! — сказал Мартин, не обращаясь ни к кому в отдельности; сказал не с тревогой, а скорее с досадой. И опять мне стало ясно, что он почти ни о чем другом все это время не думал.
— Завтра утром мне предстоит разговор со Скэффингтоном, — обратился он ко мне.
— А нельзя ли Скэффингтона как-нибудь отложить? — спросила Айрин.
— Что ты скажешь ему? — спросил я.
Он покачал головой.
— Я все-таки очень надеюсь, что в конце концов ты с ним согласишься, — сказала Маргарет.
— А почему, собственно, ты на это надеешься? — вспыхнула Айрин.
— Ты представляешь, что должен был пережить Говард, если допустить, что Скэффингтон прав? А для нее, я уверена, это было еще хуже, — ответила Маргарет.
— Что ты думаешь сказать ему завтра? — повторил я свой вопрос.
— Прав Скэффингтон или нет? — спросила Маргарет.
Мартин посмотрел ей прямо в глаза. Он уважал ее. Он знал, что кому-кому, а ей придется ответить не увиливая.
— Известный смысл в том, что он говорит, есть, — сказал он.
— Значит, ты действительно думаешь, — сказала она, — что Скэффингтон может быть прав?
Она говорила спокойно, почти небрежно; казалось, она вовсе не настаивает на ответе. Но не ответить ей было нельзя.
— Мне кажется, что в словах Скэффингтона больше смысла, чем во всех других объяснениях, — сказал Мартин, — но все же смириться с этим не так-то просто.
— Ты считаешь, что он прав?
— Возможно, — ответил Мартин.
Неожиданно Маргарет разразилась смехом — смехом искренним и веселым.
— Ты только подумай, — вскричала она, — какими невероятными дураками мы все будем выглядеть!
— Да, я уже думал об этом, — сказал Мартин.
— Все мы, вообразившие себя тонкими знатоками человеческой натуры.
Но Айрин, что с ней случалось редко, не была расположена к шуткам. Нахмурив брови, она спросила Мартина:
— Слушай, а разве тебе так уж необходимо ввязываться в это дело?
— Что ты хочешь сказать?
— Предположим, что Скэффингтон решит действовать. Ведь тогда без неприятностей не обойтись?
Мартин переглянулся со мной.
— Мягко выражаясь, да!
— Ну хорошо, так зачем же тебе ввязываться? Я хочу сказать — разве это должно исходить от тебя? Разве это твое дело?