Desiderata. Созвездие судеб
Шрифт:
– Я думал – обиделся он… – почти шепотом выдвинул предположение Достий. – Ну… На Императора-то…
– Обиделся? За что же? Разве Наполеон чем его огорчил?..
Достий, как мог, прояснил историю с синодским прокурором для духовника. Тот, казалось, был повергнут в смятение – у него в голове не укладывалось, как эдакая идея могла прийти в обычно светлую и разумную советничью голову.
Святой отец, действительно, выждав час или два, отправился к Советнику, а Достий все метался от беспокойства, и ни читать не мог, ни задремать…
– Можно?
– Заходи,
– Вижу, что занят, – отозвался святой отец с нескрываемой иронией и уселся напротив собеседника. – Сколько ты уже читаешь этот клочок бумаги? Час? Два? И все никак сосредоточиться не можешь и хоть одну строчку уяснить, да?
Советник бросил мрачный взгляд на Теодора поверх пресловутой бумаги – видно, угадал духовник.
– Тебе что-нибудь нужно? – осведомился Бальзак сухим, холодным и колючим, словно иней, голосом.
– Нужно, – охотно подтвердил визитер. – Расскажи мне, что за беда у тебя? Почему ты никак не успокоишься и не уяснишь, что беды этой, как таковой, нет?
– И как же я могу разъяснить тебе то, – Советник сделал неопределенный жест рукой, – чего нет? – но с духовником Его Величества такие пассажи не проходили.
– Полно язвить, – отозвался он, ничуть не задето. – Так почему ты на завод этот свой сбежал?
– Предоставить тебе отчет?! – Советник буквально зашипел от негодования. Но Теодор поднял ладони, будто бы призывая к спокойствию, или показывая, что намерения его самые мирные.
– Не стоит сердиться, я вовсе не посягаю на твое священное право капать ядом в темном уголке и обвинять кого угодно в своих несчастьях. Но раз у тебя горе, кто мы будем, ежели не протянем руку помощи?
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Это неприятное нам обоим состояние пройдет с течением времени – всегда проходит. С вашей стороны было неразумно мешать мне и нарушать мои планы.
На сей раз отец Теодор молчал дольше привычного.
– То есть, – осторожно уточнил он, наконец, – ты уехал, чтобы вволю тебя поклевала твоя меланхолия, и чтобы никто из нас этого не наблюдал?
– Разумеется, – снова поджал губы Советник. – Это было логично.
– Это совершенно нелогично! Как только Наполеон это терпит?!
– Мне не хотелось бы, чтобы он терпел. Так что он не имеет об этом понятия.
– Баль… – от переполнявших его чувств, духовник перешел на доверительный, почти интимный тон. – Баль, это неправильно. Близкие для того и нужны, чтобы протянуть руку помощи в тяжелый момент.
– Я понимаю, когда помощь предлагается там, где она возможна. Однако не могу взять в толк, о какой помощи ты толкуешь в связи с… – Бальзак замялся, видимо, не зная, как точнее назвать происходящие с ним претурбации. – От пустопорожних слов никому легче не станет, – наконец, закончил он.
– Это не пустопорожние слова. Это поддержка, которую человек ощущает, и знает, что прочим он не безразличен. Ты бы только видел, с каким лицом нас Наполеон выпроводил!..
– Он был рассержен?
– Думаю, он завидовал, – с улыбкой подмигнул Теодор. И тон его и манера себя вести, ему не свойственная, кажется
– Но оно само проходит… – беспомощно произнес он.
– А в окружении близких пройдет куда быстрее. Ты попробуй – и удивишься, насколько последующий раз будет от этого отличаться… если он вообще будет!..
– Но Его Величество…
– Бальзак, послушай, – святой отец был само терпение. – На Наполеоне свет клином не сошелся. И на Гаммеле тоже. И на тебе. Свет вообще клином не сходится, нет у него такого свойства. Только человек себе такое способен выдумать.
– Уж ты знаешь, о чем говоришь, – дернул бровью собеседник. – Сам-то…
– Знаю. Это недостаток мой. Но я не о нем беседовать пришел. Ты шипи себе, сколько хочешь, я сердиться не стану. Я ведь понимаю, почему ты шипишь.
Бальзак вдруг принял непритворно усталый и замученный вид. Провел рукой по лбу и отвернулся, наконец, от груды документов на столе.
– Что там Достий? – спросил он тихо. – Ты его одного оставил.
– Наверное, спит уже, – пожал плечами святой отец. – Тут ему не грозит ничего. Пусть себе отдыхает. Ты мне поведай лучше, почему именно Гаммель тебя в такое состояние привел?
Бальзак снова поморщился, но на этот раз гримаса вышла болезненной, а не сердитой.
– Я сам знаю, он щебетун знатный, голову забьет только так. Но помилуй, почему именно он? Не я, не Достий, не Наполеон, не Георгина, в конце концов?.. Каждый из нас в той или иной степени умеет проделывать то же самое. Мы с Достием проповедники. Позволь тебе заметить, уметь достучаться до чужих душ – наш профессиональный долг. У Наполеона армия, можно сказать, из рук ест, он только слово молвит, и они уж на все готовы. Георгина – женщина, ты подумай – а у ней весь край Загорский шелковый, по струночке ходит… Но о наших способностях ты так не переживаешь, тебе и дела нет – наоборот, еще и планы строишь, где кто отличиться может. И только Гаммель…
– Дело не в нем…
– А в чем? Что он горазд этим и развлечь, и заставить сделать что-то? Помилуй, Бальзак. По почину Отца Небесного все люди разные. Ты-то можешь сомневаться, что тут Его умысел, однако, что есть, то есть. Ни один человек не может обладать всеми качествами. И уж мало, кто способен утверждать, что у него самого есть все черты характера, какие ему желательны. Как духовник тебе скажу, на все воля Божья. Как живой человек из плоти и крови – такое не всегда приятно. Точнее сказать – невыносимо.
– Ты так рассуждаешь будто посвятил долгое время изучению этого вопроса.
– Я знаю, о чем я говорю, – твердо сообщил собеседнику святой отец. – Знаю.
Советник невольно опустил взгляд на сложенные замком руки отца Теодора. Сочетание обычных здоровых и одетых в черный бархат пальцев выглядело странным.
– Так что тебя из дворца погнало? Неловкость? Стыд?
– Я не должен доставлять проблем.
– Никто не должен, однако, все доставляют. Более того, Наполеон твоим проблемам рад. В том смысле, что для него это повод выказать заботу и способность разрешить какое угодно недоразумение.