Дети богов

Зонис Юлия

– Ясно. Паршивые у вас шутки, Иамен.

И снова быстрое, почти неощутимое промелькнуло в его лице, словно что-то живое пробежало под маской. Показалось – или рука с пистолетом чуть дрогнула? Понять я этого не успел, потому что Иамен надавил на спуск. Хлопнул выстрел. Левый глаз мой пронзило острой болью. В затылок садануло чем-то твердым. Это, наверное, я грохнулся на пол – еще успело подуматься. Вырубился свет. И я умер.

Первое, что я почувствовал, был пронизывающий до костей ветер. Ветер дышал равномерно и свирепо над этой равниной, покрытой сухой травой. Я опустил глаза. Все такой же голый, я стоял на жесткой, как шкура ящера, земле. В правой руке я сжимал меч Наглинг. Я провел пальцами по лицу. Крови не было, но на месте левого глаза обнаружилась дыра.

Края дыры на ощупь были гладкими, обтянутыми шрамом – как будто некромант стрелял в меня по меньшей мере год назад.

– Я мертв, – сказал я.

И повторил, роняя слова на ветер, пробуя их на вкус:

– Я – мертвый.

Мне ответило молчание и свист вихря.

Я обернулся. Он был привязан к дереву – хотя никаких веревок или гвоздей я не заметил. Ветки образовывали поперечник, вдоль которого раскинулись его руки. Ступни прижимались к морщинистому стволу. Из левого бока торчало копье. Древко копья упиралось в землю. По выступающим из-под сухой кожи ребрам тянулись черные потеки. Грудь вздымалась медленно, так медленно, что, казалось, он давно должен был задохнуться. Однако Повешенный дышал. Дыхание пошевеливало волоски его усов и длинной седой бороды. На месте левого глаза Повешенного зиял черный провал.

Заметив, что я обратил на него внимание, Повешенный раздвинул темные губы и сипло произнес:

– Хорошо же тебя отделал Книжник.

Я подошел к дереву. Листвы на ветках почти не осталось – то ли ее сдуло ветром, то ли осыпалась сама. Дерево умирало. Ни одной зеленой веточки. Оставшиеся листья ясеня, бурые и сморщенные, шелестели неуверенно и печально.

– Это все, что ты можешь мне сказать? Негусто, папа. Почему «Книжник»?

Повешенный издал хриплый смешок.

– Потому что много читает. Почему бы еще? Вот мы с тобой, сын – какие из нас читатели?

Я почти обиделся: прочел на своем веку я не то чтобы слишком много, но и не мало.

– Что ты тут делаешь?

– Вроде бы правый глаз у тебя, сынок, зрячий? Не видишь, что ли – вишу.

– Зачем?

– Затем, что копье, пронзившее мой бок, подпирает готовый обрушиться Ясень. Затем, что жизнь моя поит его корни. Затем, что руки мои – его ветки, кожа моя – его кора, из раны моей сочится древесный сок.

Я присмотрелся. Он и вправду врос в дерево – вот почему я не заметил веревок.

– Чего ты от меня хочешь?

– Сруби старое дерево. Освободи меня.

– Но ведь ты умрешь вместе с ним?

– Я не боюсь смерти. Я боюсь гнили.

Я подошел еще ближе. По темной коре тянулись мокрые склизкие пятна. В ране Повешенного копошились черви.

– Что будет дальше? После того, как я срублю Ясень?

– Ага, значит, ты согласен?

– А что, тебе нужно мое согласие?

Повешенный попробовал кивнуть, но его затылок так плотно прирос к стволу, что кивка не получилось. Я хмыкнул.

– Ты тоже никому не приказываешь? Как Книжник?

– Время приказов прошло.

– Так все-таки – что будет потом?

– Разве Однорукий не говорил тебе? Мы не знаем. Спроси меч Тирфинг, он древнее нас. Он пережил не один закат и рассвет.

Я пнул ногой пучок сухой травы.

– У меня нет меча.

– Ты знаешь, где его найти.

–

Нет, не знаю. Не предлагаешь же ты мне разыскивать его в ларце, зайце и утке, как старине Евгению?

Это я сказал уже со злости. Ну почему, Хель их забери, почему они все ведут себя так, как будто мне и вправду открыты какие-то тайны? И дед, и Однорукий, и Книжник-Иамен, а теперь еще и этот Повешенный.

Висящий на дереве скосил глаза вниз. Я проследил направление его взгляда. У корней дерева виднелось огромное дупло. Из дупла тянуло мертвецкой гнилью.

– Там?..

Повешенный снова прикрыл глаза.

– Что меня там ожидает?

– Этого я сказать не могу, – ответил Повешенный. – Я туда не заглядывал. Но на твоем месте я бы покрепче держался за рукоять меча.

Я вздохнул. Ну что ж, наконец-то проверю свой Наглинг в деле. Надеюсь, в дупле обнаружится все же не заяц и не гигантская зубастая утка, а дракон. Перед тем, как нырнуть в зловонную черноту, я поднял голову и спросил отца:

– Почему сейчас?

– Мы ждали, – ответил он. – Мы ждали, пока ты вырастешь. Жаль, что наши дети взрослеют так медленно.

Да уж. Точно, что жаль.

В дупле было гадко. Ход уходил куда-то под землю. Свод нависал над головой, и я и то и дело трескался макушкой о торчащие корни. Под ногами чавкала древесная гниль. Гнилушки бледно фосфоресцировали, так что хотя бы света хватало.

Впервые я чувствовал себя неуверенно под землей. Больше всего, если честно, мне хотелось побежать назад, выскочить вон из мерзкой норы. Но я шел вперед, давя босыми ступнями изобильных червяков и мокриц. Сияние гнилого дерева становилось все слабее, и вскоре я уже не был уверен, что не врежусь башкой в противоположную стенку дупла или хода – чем бы эта гнилая дыра не оказалась. Как раз тогда, когда я уже решился остановиться и осмотреться – точнее, хотя бы ощупать стенки – впереди что-то заворочалось. Что-то огромное, что-то склизко блестящее, что-то живое. «Дракон?»– подумал я. Но извивающаяся во мраке тварь не была драконом. Гигантский бледный червяк, вяло крутящий кольца – вот что точило корни ясеня, испражняясь дрянью и гнилью. Я бы не удивился, если бы у червяка оказалось навозное лицо с картины Де Ре или бледные глаза некроманта, но червяк был просто червяком. Разинув пасть пошире туннеля подземки, червяк пополз на меня. Я поднял меч Наглинг, и руническая надпись на лезвии вспыхнула своенравным золотом.

– В конце-то концов, – сказал я себе, или, может, мечу, – драконы – те же земляные черви.

Меч зазвенел согласно. И тут навалилось.

К чему описывать нашу схватку – в ней не было никакой чести и никакого геройства. Червяк пытался меня проглотить. Я рубил и рубил мерзкие кольца, сочащиеся желтоватым гноем, рубил податливую плоть, а на смену отрубленному являлись новые сегменты бесконечного тела. У меня устала рука. Глаза заливал пот. В подземной дыре было трудно дышать – и от недостатка воздуха, и от червячьей вони. Это была долгая, нудная, мясницкая работа. Когда я уже почти отчаялся, червяк перестал извиваться. Огромная белесая туша валялась передо мной, перегораживая проход. Я подумал, что надо прорубаться дальше, и изо всей силы вспорол эту вязкую мякоть. Из червяка хлынули какие-то внутренности, то ли кишки, то ли яичники, все в желтоватой пленке. И там, среди сыро вонявшего мяса, вдруг что-то блеснуло золотом. Я протянул левую руку – и пальцы мои сомкнулись на рукоятке меча. Я дернул. Внутренности червяка раздались с чавканьем, и на свет выполз огромный клинок. Он был больше любого из виденных мной мечей. Больше двуручников, которыми орудовали наемники-ландскнехты в те лета, когда первый мой крик прозвучал под сводами Нидавеллира. Больше и тяжелее. По крайней мере, я понял теперь, почему господа Высокие не сумели бы взять на роль древоруба человека, свартальва или даже сына Богини Дану. Им было бы просто не поднять меча.