Дети богов
Шрифт:
Я кивнул Ингвульфу и его овчаркам:
– Все в порядке, ребята. Можете идти.
Ингвульф тормозил. Я вздохнул и сказал:
– Выйдите.
Чем повелительное наклонение отличается от всех остальных? Что есть в нем такого, мгновенно заменяющего живой блеск в глазах любого служаки оловянным взором Щелкунчика? Ингвульф отсалютовал мне, развернулся кругом и промаршировал из комнаты, прихватив с собой всю команду. И мы с капитаном остались одни.
– Садитесь, Всеволод Петрович.
Тот подошел к кровати и присел на многострадальный стул. Снова аккуратно оправил пиджак.
– С чем пожаловали?
Всеволод Петрович оглядел меня без особого почтения и ухмыльнулся:
– Так ты, значит, и есть герой?
Во второй раз за сегодняшний день меня обозвали героем, и это мне
– Вы можете называть меня Ингве. И мы, кажется, на брудершафт не пили.
– Можем и выпить, Ингве, – неожиданно покладисто заявил Гармовой и извлек из своего портфеля бутылку. Портвейн. «Три семерки».
– Спасибо, я воздержусь.
– Какой-то ты, герой, парнишка не компанейский.
– Послушайте. У меня болит голова. Мне все остоебенело. И, поверьте, Всеволод Петрович, еще минута этого бессмысленного разговора – и я вышвырну вас в окошко к едрене фене. А этаж, между прочим, высокий.
Гармовой осклабился.
– Очень бы хотелось посмотреть. Хотелось бы мне, братан, полюбоваться, как ты меня из окна кидаешь. Че-то твои волки не сильно мной раскидались.
С еще одним сокрушенным вздохом я встал с кровати, взялся за ее металлическую спинку и спокойно сложил каркас пополам. Оглянулся на Гармового. Тот снова оскалился.
– Дешевые, брат, понты. Дешевые.
Принял кровать из моих рук и расправил все, как было. После чего снова уселся на стул и плюхнул на покрывало свой задрипанный портфельчик.
– Ну что, так и будем пиписьками меряться или за дело поговорим?
Я плюхнулся на многое за этот беспокойный день пережившее ложе и сказал:
– Отчего бы и не поговорить. Поговорим. О чем будем разговаривать?
Экс– капитан отщелкнул замок на своем портфельчике и зашелестел какими-то бумагами. Наконец вытащил письмо в потрепанном конверте с многочисленными марками. Меня что, все сегодня конвертами будут потчевать?
– Ты, Ингве, по-фрицевски читать обучен?
– Да уж как-нибудь.
– Ну, почитай, – сказал он, вручая мне конверт. – А потом побеседуем. Я пока, если ваше гномское величество не возражает, оскоромлюсь.
За «гномское величество» надо было бы ему жопу на уши натянуть, но я лишь сдержанно улыбнулся.
– Да че уж там. Гуляй, волчина.
Гармовой захохотал и, разом скрутив пробку, опрокинул портвешек себе в пасть. Я развернул пожелтевшие от времени листки, исписанные острым готическим почерком – школяр писал, не военный и не работяга – и взялся за чтение.
«Здравствуйте, милый Генрих!
Очень приятно было получить Ваше письмо. Рад был узнать, что с Мартой у Вас все наладилось: видит Бог, жизнь и без того потрепала нас достаточно, а семейные неурядицы здоровья никому не прибавляют. Говоря о здоровье: я, как Вы знаете, нахожусь сейчас в госпитале в маленьком бразильском городишке (извините, что не привожу здесь его названия – таких вещей я предпочитаю не доверять бумаге). Врачи отводят мне от силы два месяца, и только поэтому я решился ответить на заданный Вами вопрос. Что взять с мертвеца? В окошко я вижу двор, по которому индейские ребятишки гоняют кур и собаки лежат на солнцепеке, грея лишайные бока. Не правда ли, это не совсем то, чего мы ожидали от жизни? Впрочем, к черту старческое брюзжание!
Сейчас я припоминаю, что в руководимом Вами отделе относились к нашим исследованиям со здоровой долей скепсиса. Поэтому Ваш интерес слегка меня озадачил. Надо сказать, что, в свою очередь, и мы втихомолку посмеивались над вашими поисками Атлантиды. Полагаю, что и в любом научном заведении подобного рода каждая группа зациклена на своей работе, и на соседей смотрит в лучшем случае как на безобидных маразматиков, спускающих на ветер государственные субсидии.
Итак. Как Вы знаете, отдел наш занимался германским наследием в Европе, сосредоточившись преимущественно на упомянутом Вами клинке. Не буду перечислять характеристики этого оружия: Вы, кажется, присутствовали на двух или трех летучках, проводимых незабвенным Отто. Да, еще
Отто, один из поразительнейших людей, с которыми я за всю мою жизнь имел честь познакомиться, пригласил меня присоединиться к его отделу в феврале сорок четвертого года. Тогда уже было понятно, что в войне наступил перелом. Наша операция под Сталинградом благополучно провалилась, унеся жизни тысяч и тысяч германских солдат. Союзники готовились к высадке в Нормандии. Говоря кратко, нам необходимо было нечто, могущее обернуть вспять ход компании. Отто искренне верил, что меч по имени Тирфинг может оказаться как раз таким могущественным артефактом. Под большим секретом на второй день после моего зачисления в отдел он провел меня в одно из подземных хранилищ, отведенных нашему ведомству в Луре (как вы знаете, большая часть сотрудников уже успела к тому времени перекочевать в Стейнхауз, однако мы задержались в Берлине). Каково же было мое изумление, когда, отперев сейф, Отто предъявил мне столь долго взыскуемый клинок. Химический и развитый лично мной изотопный анализ подтверждал неимоверный возраст артефакта. Поражал и состав стали, отличный от всех известных нам человеческих сплавов. Мы разрабатывали также новые методы анализа, в частности, ЭМР… впрочем, Вам будут неинтересны эти детали. Как бы то ни было, я пришел в неимоверное возбуждение. Однако Отто быстро охладил мой пыл. Как он объяснил, клинок был неполон. Поначалу я даже не понял, о чем мой новый начальник говорит. На первый взгляд, этот огромный меч с золотой рукоятью, видом напоминавший средневековый эспадон, не содержал никакого изъяна. Это было удивительно: никто из наших, конечно, не решался притронуться к клинку с полировальной мазью или, не дай Бог, точильным аппаратом, и в то же время заточка меча была безупречна и на лезвии не нашлось ни малейшего пятнышка ржавчины. Я спросил, что Отто имеет в виду. Горько усмехнувшись, мой новый начальник объяснил мне, что, согласно легенде, Тирфинг можно отличить по нескольким признакам. Во-первых, клинок с равной легкостью разрезает любой, сколь угодно твердый материал (за исключением, понятно, собственных заколдованных ножен). Во-вторых, если говорить о ножнах, меч-убийца не возвращается в них, не отведав крови. И, в-третьих, на ладони всякого, кто прикоснется к рукоятке меча, остается след: большое черное пятно, наподобие родимого. Как с легкостью можно убедиться, добавил Отто, ни одной из перечисленных характеристик добытый нами клинок не обладает. Будто в доказательство, он положил руку на рукоять меча, отнял и показал мне. Действительно, никакой метки на ладони Отто не осталось.
Тут я вынужден сделать одно признание: в силу ли природного скептицизма, или критического способа мышления, который со временем вырабатывается у всех адептов точных и естественных наук, я воспринял слова Отто без должной серьезности. Мне представлялся значительным сам тот факт, что древнее германское наследие наконец-то вернулось к законным владельцам. Что же касается магической силы меча, скажу откровенно – вплоть до событий, которым я посвящаю вторую часть этого письма, убеждение Отто казалось мне несколько мальчишеским, или, вернее, романтическим.
Я поинтересовался, каким же образом удалось овладеть артефактом. Отто без особой охоты поведал мне, что наша историко-аналитическая секция обнаружила список дневников принца Евгения Савойского, последнего достоверно известного владельца меча. Естественно, принц не использовал меч в сражениях: уже к семнадцатому веку такие клинки совершенно вышли из употребления. Не говоря о том, что одному человеку, сколь угодно сильному, в бою его было просто не поднять. Поверьте, Генрих, я пробовал и скажу откровенно: если кто-то когда-то и орудовал этим мечом-великаном в битве, то был не человек, а дитя древнего бога, или, быть может, дьявола. Принц возил меч с собой, как забавную диковину или, скорее, талисман. Известно, однако, что до 1702-го года он с Тирфингом не расставался.