Дети богов

Зонис Юлия

Он молчал, кажется, утратив ко мне всякий интерес.

– Почему вы не хотите, чтобы я перерубил ствол Ясеня?

– Потому что тогда мир погибнет, – бесстрастно ответил некромант.

– А если нет, сгниет.

– Папаша ваш, может, и сгниет. Ясень сгниет. А с миром ничего не сделается. Мир не ограничивается горсткой старых бородатых вояк и их ущербных потомков.

– Где вы прячете меч?

– Нигде я его не прячу. Я сказал вам ясно – нет у меня меча.

– Вы врете, – ответил я и взялся за раскаленную железку. Рукой. Без перчатки.

Нет, рука не сгорела – все же я был наполовину свартальв, а наши кузнецы выхватывают мечи

из горна голыми ладонями. Однако паленым все же запахло. Некромант с изумлением на меня смотрел.

– Это что, новый метод ведения допроса? Палач пытает сам себя, допрашиваемый от ужаса выдает все секреты? Ингве, вы лучше приют сиротский проспонсируйте, если так уж вас замучило раскаяние…

Тут-то я и огрел его по ребрышкам раскаленной железной кочергой. Крику было… Когда вопли малость поутихли, я снова положил железку в жаровню, раздул угли и только затем обернулся к нему.

– Где меч?

Некромант молчал.

Подумав, я взялся за плоскогубцы.

– Как специалист, Иамен, подскажите: какой палец лучше ломать первым?

– Свой собственный.

– Как скажете.

Я запихнул в плоскогубцы указательный палец левой руки и сдавил рукоятки. Было больно.

– Прекратите юродствовать, – сказал Иамен. – Если вы хотели меня убедить в собственной невменяемости, вам это удалось.

– Ошибаетесь. Я как раз пытаюсь остаться в здравом уме.

Я надавил сильнее и взвыл. Кость хрустнула.

– Прекратите!

– Вы не любите, когда другим больно, так ведь, Иамен?

– Я не люблю, когда ломают вещи. Тем более, вещи, сделанные не вами.

Я швырнул плоскогубцы в жаровню и, кривясь от боли в руке, прошипел:

– А что вы любите?

Ответа я не ожидал. Однако некромант, усмехнувшись, ответил:

– Я люблю слушать песню жаворонка на рассвете.

После фиаско с первым допросом в избу-пытальню я больше не заходил. Иногда подбирался к двери и слушал вопли Иамена (с каждым днем они делались все тише – силы у некроманта кончались) и радостное рычание Гармового и его своры. Те перед каждым допросом накачивались дурью и балдели вовсю. Палец я замотал обнаруженным в сортире столетним бинтом. Им же замотал и обожженную руку. Бинт немедленно покрылся грязью, и теперь я смахивал на бомжа, доставленного в приемный покой госпиталя с обморожением конечностей.

Гармовой, увидев мои боевые раны, не сказал ничего (ученый, скотина), зато многое, видать, подумал. Ну и хер с ним. Я валандался по пустым верхним этажам, заставленным какими-то бесконечными рядами ящиков, сейфов, засыпанным бумагой и шелушащейся краской. Из-под ног моих разлеталась пыль. С улицы доносились гудки автомобилей, велосипедные звонки, говор, смех, шарканье подошв по асфальту. На улицу мне не хотелось. Один раз в ту комнату, которую я уныло мерил шагами, залетел воробей, птичка малая. Залетел, почирикал, нагадил на подоконник и вылетел восвояси. Хотел бы я быть этим воробьем.

На седьмой день стоны некроманта совсем уже не слышались за восхищенным уханьем команды Гармового. Дождавшись, пока веселье окончится и Иамена снова запрут в его камере, я спустился по лестнице в тускло освещенный подвал. Поглядел в зарешеченное окошко и ничего не увидел. Предположив, что мистер Иамен вряд ли затаился у двери с мыслью огреть первого вошедшего по черепу (да и чем огревать-то? парашей?), я отпер замок и вошел. Иамен валялся у самого порога – волки не удосужились даже отнести его подальше, в угол, где на

пол брошен был тощий и грязный полосатый матрас. Зато не забыли нацепить наручники. В камере омерзительно воняло. Над ведром, заменявшим ту самую парашу, кружились мухи. Некромант был давно и прочно в отключке, и я сделал мысленную заметку: надо проверить, в сознании ли он хотя бы на этих их допросах. С окосевших от наркоты глаз могут и не разобрать. Я сел у стены неподалеку от лежащего, подтянул колени к подбородку и пригорюнился. Мушиное жужжание становилось все назойливей. Мигала слабосильная лампочка. Через некоторое время мне уже казалось, что не Иамен здесь узник, а я, что это не за ним, а за мной вскоре явятся волки для свежей порции издевательств. Я, кажется, даже слышал их шаги, отстукивающие в коридоре, посылающие по сырому подземелью эхо, да-да, слышны, слышней. И вот подходят. Шаги все ближе падают в тиши, как будто отчисленье производят моей несостоявшейся души – из тех краев, где жилось и любилось, из тех краев, где, расточая свет, душа моя пропащая делилась всем тем, чего в ней, кажется, и нет. И в те края, где серые казармы за рядом ряд потянутся, стройны, и где бесцеремонные жандармы со мною делать все вольны. Вольны…

– Ингве!

Я очнулся от ступора. Некромант сидел, опираясь об изгвазданный бетон скованными кистями рук, и смотрел на меня, как мне показалось, с легким ужасом.

– Что?

– Ничего особенного. Просто вы качались и бились затылком о стенку, как в трансе, притом декламируя стихи. Извините, я не узнал авторства.

– Наверное, автор – я.

– Вы пишете стихи?

– Нет, не пишу я стихов. По-моему, я схожу с ума. Но вы мне очень кстати напомнили…

Я полез в карман и извлек тощую тетрадку, ради которой, собственно, и спустился в подвал. Бросил ее на пол рядом с Иаменом.

– Вот. Думал, вы захотите получить их обратно.

Иамен придвинул тетрадку к себе.

– Где вы это откопали?

– А то вы не помните? У Отто.

Я посмотрел на его пальцы и спросил:

– Перелистать для вас?

– Спасибо, не стоит.

Тут в коридоре и вправду послышались шаги, и на пороге объявился Гармовой. Дверь, кстати, за собой я запереть забыл.

– Какая сука… – начал капитан и быстро осекся, заметив начальство.

Некоторое время он на меня пялился, а затем широко и понимающе ухмыльнулся. Я встал с пола, отряхнул штаны.

– Вечерний сеанс пыток отменяется. Пойдите, огорчите своих голубков.

Я вышел из камеры вслед за капитаном и, затворив за собой дверь, тщательно запер замок. Когда мы отошли дальше по коридору, капитан жизнерадостно хлопнул меня по плечу и высказался:

– А ты, фон Клаус, не такой уж лопух. Как я не додумался! Добрый коп – злой коп, это ж в прописях. Ты у нас для доброго копа самое оно.

«Когда же ты сдохнешь, скотина?!» – кажется, вслух простонал я и взбежал по лестнице. Гармовой проводил меня недоуменным взглядом.

Терпение мое лопнуло на десятый день.

Утро началось с того, что капитан, бодрый и свежий, хоть прям сейчас на смотр общевойсковых частей, подкатился ко мне с радостной, почти молитвенной улыбкой.

– Чего вам надо? – мрачно спросил я.

Я как раз собирался побриться при помощи мистического осколка зеркала и раздумывал, как бы проявить в нем свою персону.

– Есть идея.

– Горю желанием ее выслушать.

Гармовой, не обращая внимания на мой саркастический тон, продолжал: